довершали украшение этой комнаты.
Остановившись на пороге, девушка увидала знакомую широкую спину и такой же знакомый польский седой затылок. Мазепа, нагнувшись над столом рассматривал лежавшую на нем ландкарту.
— Од Днипра за Случ, а там за Горынь, а там за Стырь и Буг до самого Кракова… Так-так… А от Кракова Червоною землею до Коломии, а от Коломии до самого моря… Ото усе наше… Де била сорочка та прямый комир — то наше… Ох, бисова поясница! — бормотал старый гетман, водя пальцем по карте.
— Добридень, тату… Здоровеньки були, — тихо сказала девушка.
Согбенная спина старика мгновенно выпрямилась. Он обернулся — и хмурое, усталое, угрюмо — болезненное лицо его осветилось радостной улыбкой. По серым глубоко запавшим глазам прошло что-то теплое…
— Се ты, ясочка моя… Спасибо, доненько…
У старика дрогнул голос — он остановился… Девушка быстро подошла к нему и поцеловала руку.
— Помогай — би, тату, — еще тише сказала девушка, — що вы шукаете там? (Она указала на карту.)
Старик, взяв ее за руки и грустно глядя ей в глаза, так же тихо отвечал:
— Могилы соби шукаю, доненько.
— Якои могилы, тату любый? (И у нее голос дрогнул.)
— Глыбокои, глыбокои, доненько, могилы, щоб, почиваючи в ний, моя сидая голова плачу людського не чула, щоб очи мои старии, сырою землею присыпании, не бачили бильше твоей головки чернявенькой, щоб замисть горя сумной едноты — в сердци моим черви — гробаки мишкали… Глыбокои, глыбокои могилы шукаю я, доненько моя.
В голосе старика звучала глубокая, тихая, безнадежная тоска, словно бы в самом деле он хоронил себя… Девушка чувствовала, что к горлу ее приливают слезы… Она крепко сжала старые руки.
— На що могилу!.. Не треба могилу, таточко… Не треба вмирати… Що болит у вас?
— Душа болит, доню… Прискорбна душа моя даже до смерти, — говорил старик, садясь около стола и усаживая около себя девушку. — Для чого я живу? Кому на корысть, на утиху? — продолжал он как бы сам с собою. — Ни дитей у мене, ни ближних… Ближний далече мене сташа — и аз в мире сем, точию в пустыне пространной… О! Ты не знаешь, дитятко, яке то велико горе — сиротство старости! Яки довги, страшни ночи для старика безридного!.. Оце ходишь по пустым покоям, слухаешь витру або лаю собачого, ждешь сонця… а сонце прийде — и воно не грие… Так лучче в домовину, та в могилу — щоб не бачить ничого и ничого не чути… Де мои други и искрении? — Нема их! Один Цербер друг мий и товарищ — весь добрый и вирный… Буде з мене и пса, бо я — гетьман, игемон великий народу украиньского… Та Господи ж Боже мий! Бог — Саваоф, игемон видимого и невидимого мира — и той не один, и той в тройци… А я — я один, один як собака!
Он остановился. Девушка грустно склонила голову, машинально перебирая цветы, положенные ею на стол.
— Се ты мени, доню, на могилу принесла? — тихо спросил Мазепа, дотрагиваясь до цветов.
— Бог з вами, тату! — с горечью сказала девушка и тихонько смахнула слезу, повисшую на реснице.
— Бог… Бог зо мною… истинно… А ты знаешь, дочко, что есть посещение Божие? — как-то загадочно спросил он.
— Не знаю, тату.
— Ох, тяжко Его посещение!.. Посети Бог мором и гладом… Огнем посети Бог страну — вот что есть посещение Божие… А мене посетив Бог — горькою самотою…
Острою болью по сердцу проходили эти безнадежные слова одинокого старика — эту острую боль чувствовала девушка в своем сердце, и слезы копились у нее на душе… Бедный старик!.. И власть, и богатство, и почет — все есть, а душа тоскует… Девушка не знала, что сказать, чем утешить несчастного…
— А вы б чаще до нас ходили, тату, — сказала она, не зная, что сказать.
Мазепа горько улыбнулся и опустил голову.
— До вас?.. Спасиби, моя добра дитина.
— Далиби, таточку, — ходить… А то он вы яки… могилу шукаете… Мене вам и не жаль…
И девушка вдруг расплакалась. Она припала лицом к ладоням, и слезы так и брызнули между пальцами…
Старик задрожал — эти слезы ребенка не то испугали его, не то обрадовали…
— Мотренько!.. Мотренько моя!.. Дитятко Боже… сонечко мое весиннее… рыбочко моя, — бормотал он, сжимая и целуя черненькую головку. — Не плачь, моя ясочко, ластивочко моя! Я не вмру, я не хочу вмирати… Я буду довго, довго жити… Подивись на оцю бумагу (и он поворачивал плачущую голову девушки к лежащей на столе ландкарте), подивись оченятами твоими ясненькими… Я не могилу шукав соби — ни! Я миряв нашу Украину — неньку… Он яка вона! Дивись вона разляглася — од Сейму до Карпатив и от Дону до самой Вислы… Оце все наше буде, доненько моя, — все твое буде… Ты хочешь, щоб воно все твое було? — спросил он, загадочно улыбаясь.
— Як мое, тату? (Девушка отняла руки от заплаканного лица и глядела на старика изумленными глазами.)
— Твое, доненько… Оце все твое буде: и Батурин, и Киев, и Черкасы, и Луцк, и Умань, и Львив, и Коломия, и вся Червона Русь, и Прилуки, и Полтава — все твое, як оця твоя запасочка червоненька, як оци твои корали на шийци биленькии… Тоби жалко мене, дочечко моя?
— Жалко, тату.
— И твои очинята карии плакатимут на моий могильци?
— Тату, тату!
Девушка опять заплакала. Мазепа опять начал утешать ее.
— Ну, годи — годи, серденько мое, не плачь… Я не буду… Подумаем лучче, що маем робити… Мы ще поживемо… Коли ты хочешь, щоб я жив — я буду жити.
— Хочу, таточко.
— И ты будешь до мене старого ходыти, як теперь прийшла, рыбочко?
— Буду… хочь кожен день…
— И ты не скучатимешь с старым собакою?
— Ну, яки бо вы, тату!
— Так не скучатимешь?
— Не скучатиму… я таки буду жити з вами…
Опять загадочным светом блеснули старые, помолодевшие глаза гетмана.
— А твои — батько и мати? — нерешительно спросил он.
— Тато — ничего… вин добрый… А мати — може й вони ничого…
— А сама ты хочешь до мене?
— Та хочу ж бо! Яки вы!..
Мазепа задумался. Он хотел еще что-то спросить, но не решился.
— Так будемо жити, — сказал он после непродолжительного молчания. — Ты мени даси и здоровье, и молодии годы… А я вже думав кинчати мою писеньку… А писня моя тильки ще заводиться…
Куда девалась и подагра и хирагра! Мазепа бодро заходил по комнате. Седая голова его гордо поднялась, и просветлевшие глаза глядели куда-то вдаль…
— Чи чить, чи лишки?.. Чи Петро, чи Карло, — бормотал он, нетерпеливо встряхивая головою, словно бы на нее садилась докучливая муха. — О, Семене — Семене Палию… мы ще не мирялись с тобою… Помиряемось… чи чить, чи лишка… О, мое сонечко весиннее!..
Семен Палий… Почему Мазепа вспомнил о нем при воспоминании о Петре и Карле? И почему он желал бы с ним померяться?
Эти вопросы очень беспокойно занимали Мотреньку после ее свидания с Мазепой, да и многие другие мысли наводнили ее впечатлительную головку после разговора с старым гетманом, разговора, подобного
