круглый год.
«Ты знаешь, на свою беду ты слишком умна, — часто говорила мать, когда я делилась с ней подобными сомнениями. — Ты очень много думаешь».
И это замечание — тоже бессмыслица. Способен ли человек слишком много думать? Наоборот, почти все люди думают как раз слишком мало. Та же мать. Ей следовало более тщательно обдумать свой поступок, прежде чем уезжать, оставив меня на попечение отца и бабушки. Сама-то небось не смогла с ними ужиться.
Я снова взяла ручку и снова ее отложила. Не знаю, что можно сказать матери в сегодняшнем письме, если я смогу увидеть ее и поговорить с ней лишь через семь лет. В волшебных сказках хорошие дети иногда возвращаются домой лишь после долгих лет странствий, убивая по пути драконов и совершая прочие подвиги. Родители радостно их встречают. Устраиваются пышные празднества, льются слезы благодарности, и потом все живут долго и припеваючи. Но это типичная обманка. У нас с матерью ничего подобного не произойдет. Даже если мы будем писать письма друг другу каждый день, к тому времени, как мне исполнится двадцать два, мы можем превратиться в совершенно чужих людей.
Внизу зазвонил телефон. Бабушка, должно быть, в нашей домашней прачечной стирает отцу рубашки и не слышит звонка. Пришлось мне спуститься вниз и взять трубку.
— Хелло, — зазвучал женский голос, высокий и дрожащий, — это говорит Томико Хайяши из Хиросимы.
Такое впечатление, что она сейчас захихикает.
— Да, я знаю, что вы из Хиросимы. — Я стараюсь, чтобы мой голос был низким и серьезным, не то что у этой вертихвостки.
Женщина засмеялась, хотя ничего смешного в нашем диалоге не было.
— Ваш отец дома?
— Нет, его нет.
— Должно быть, задержался на работе?
— Не знаю, на работе или где-нибудь еще. Знаю только, что его нет дома. «Тебе лучше знать о его передвижениях!» — хотелось мне заорать в трубку. Вчера отец вернулся поздно вечером, распаковал свой чемодан и тут же лег спать. Я даже не уверена, придет ли он домой сегодня.
Похихикав еще немного, женщина сказала:
— Передайте ему, пожалуйста, что я звонила.
— Хорошо, передам.
Томико не кладет трубку — почему-то колеблется. Я представляю себе ее губы, почти касающиеся микрофона. Наверное, они ярко-розовые или оранжевые. Я видела ее только на одном фото, где она облачена в желтое кимоно, разрисованное красными веерами. С косметикой — явный перебор. Стоит рядом с отцом, положив ему на плечо маленькую пухлую ручку. Макияж не очень-то ее спасает: глазки-бусинки, плоский нос и широченный рот, к тому же растянутый в ухмылке. Короче говоря, далеко не красотка. На фото за их спинами видна вывеска бара: «ПРИЮТ У ТОМИКО». Несколько лет назад отец оставил эту фотографию на письменном столе в своем кабинете. По рассеянности или намеренно — сказать не решаюсь.
Томико все не кладет трубку, будто подслушивает мои мысли. Тогда со словами: «Всего хорошего» — трубку кладу я. Вернее, хлопаю ею об аппарат так, чтобы у этой Томико стрельнуло в ухе.
Вернувшись к себе в комнату, я плюхаюсь на кровать и долго гляжу в окно на небо, раскрашенное в синие и пурпурные оттенки. Внизу продолжает литься вода. Бабушка все еще стирает рубашки, тщательно оттирает сухонькими ручками воротнички и манжеты. Наверное, она опасается, что в рубашках, в которых отец возвращается из гнездышка Томико, таится какая-то зараза. Мать, кстати, никогда не загружала в стиральную машину отцовскую одежду вместе с нашей. Может быть, из тех же опасений? Я одобряла такой расклад: мы с матерью — одно, а отец — совсем другое. Мы с мамой были как бы союзниками. Не то что с бабушкой, которой союзники вообще не нужны. Я живо представляю себе сейчас ее лицо. На нем четко написано, что она недовольна всеми на свете, особенно сыном и внучкой.
Примерно через час пришел отец. Я услышала, как заскрежетала входная дверь и как он сбросил в прихожей ботинки. Можно было бы тут же сбежать вниз и сообщить ему о звонке Томико, чтобы этот эпизод остался между нами, но я решила устроить ему мелкую пакость. Подожду, когда он усядется на кухне, напротив бабушки, и будет пить горьковатый зеленый чай, приготовленный ею. Он переоденется в мешковатые домашние штаны и черное кимоно. Каждый вечер, когда он возвращается с работы, бабушка, как и мать, сразу же вручает ему домашнюю одежду и подает чай. Когда он, уже переодевшись, выходит из своей комнаты, бабушка ныряет туда и забирает его костюм, рубашку и галстук. Причем все это свалено на полу в кучу. Я отучилась от этой дурной привычки еще в первом классе. Мать показала мне, как нужно вешать юбки, как складывать свитера и где стоит корзина для грязного белья. Отца, видно, к порядку не приучили.
Для начала я постояла в коридоре, наблюдая через открытую кухонную дверь, как отец читает газету и пьет чай. Бабушка сидела напротив, ожидая, когда он заговорит. Но он предпочитает отмалчиваться. Сейчас мне даже жалко бабушку: у нее встревоженное лицо и просительные глаза. Ей так хочется, чтобы он подробно рассказал, как прошел его день.
Лицо отца, затененное газетой, выглядит серым. Под глазами — черные-круги. Сжатый рот и тонкий нос придают ему вид человека глубоко несчастного. Мать часто говорила мне: «Твой отец очень устает, он много работает, чтобы обеспечить нас всем необходимым. А когда человек устал, он нервничает и может иногда сердиться по пустякам». Так объясняла она их частые ссоры, после которых нередко плакала. В словах матери была доля истины. Отец действительно работает как вол. Он занимает ответственный пост в своей страховой компании и зарабатывает неплохие деньги. «Мы должны ценить то, что он для нас делает», — говорила мне мать. Она не столько верила в свои слова, сколько хотела убедить себя в их истинности, но в чем-то она была права. Если бы вдруг передо мной возник джинн из тех сказок, что она читала мне в детстве, и спросил меня: «Я дарю тебе одно желание. У тебя будет добрый отец, который будет любить тебя, твою мать и даже бабушку. Но он будет беден. Захочешь ли ты иметь такого отца или оставить тебе прежнего?», — так вот, я не знала бы, что ответить. Жить в бедности — участь нелегкая.
Если не считать земляков моего дедушки, то я знакома лишь с одним человеком, который действительно беден. В нашей Академии все девочки из состоятельных семей. Даже в начальной школе в моем классе училась всего лишь одна бедная девочка — Йоко Такемото. Она жила на верхнем этаже в доме другой моей одноклассницы, а ее мать была у них служанкой. Перед началом учебного года в третьем классе наша учительница, госпожа Сато, сказала, что мы можем рассаживаться за партами парами на свое усмотрение. Каждая может сидеть, с кем хочет. Так вот, никто не захотел сидеть за одной партой с Йоко. Весь класс расселся, а она осталась стоять. Тогда госпожа Сато воззвала к нашей совести и спросила, есть ли, так сказать, добровольцы. Никто не поднял руку. Наконец вызвалась я, покинув привычное место рядом со своей закадычной подружкой Кейко Ямасаки. Я руководствовалась Библией, а там сказано, что Иисус разделял трапезу с отверженными — с людьми, которых все сторонились. Да и мать всегда учила меня, что быть христианином означает в первую очередь творить добро.
Впрочем, гордилась я своим поистине христианским поведением недолго. Вскоре я возненавидела свое новое соседство. Дело в том, что госпожа Сато каждый день давала нам задание — нечто вроде творческого конкурса. Нужно было на пару с соседкой написать какой-нибудь рассказ. Фразы писали по очереди: одну — я, следующую — она, и так далее. Наш тандем оказывался самым слабым: Йоко размышляла над каждой фразой пять-десять минут, после чего выдавала глупости типа: «Небо было голубое», «Принцесса была очень красива» или «Птицы улетели». Я не могла поверить, что у третьеклассницы фантазия остановилась на уровне детского сада. Злясь на Йоко за ее тупость, я злилась и на Кейко и других моих подружек, потому что на переменах они постоянно злорадствовали по поводу Йоко. Мол, и платье на ней всегда одно и то же, и от волос как-то странно пахнет. Сейчас-то я понимаю, что сердилась на них, потому что и сама смотрела на Йоко свысока, только не хотела себе в этом признаться. Какой же лицемеркой я была! Сейчас при этих воспоминаниях я съеживаюсь от стыда.
