— Я уже собралась уходить. Не думала, что разбужу тебя.
Больше говорить не о чем. Мы стоим на кухне, где провели вместе уйму времени; играли, ссорились и мирились. Воспоминания навевают грусть. Больше я, наверное, никогда сюда не приду, разве что на короткое время забегу проведать госпожу Като. В первые вечера после отъезда матери я подолгу сиживала здесь. Кийоши делал уроки, пастор Като читал газету, его супруга готовила чай. В те дни это семейство было для меня единственным утешением. Жаль, что мы с Кийоши перестали дружить. На секунду я даже подумала, что зря порвала с церковью. Но не извиняться же сейчас за свой поступок. Поэтому я сказала то, что посчитала наиболее уместным:
— Извини, что кое-что утаила от тебя. На самом деле я давно не верю в Бога, лет уже, наверное, пять — с тех пор, как умерла госпожа Учида.
Я замолчала и принялась разглядывать вазу. Когда госпожа Учида подарила ее госпоже Като, я сочла ее уродливой: непонятный ржаво-рыжий цвет, шероховатая фактура, аляповатый силуэт. Мне в то время нравились лишь мягкие пастельные тона, например, розовый или бледно-лиловый. Поверхности я воспринимала только гладкие и блестящие. Но то было давно. Я многого не понимала. Сейчас, в полутьме, ваза словно дышит. Рыжая глазурь разгорается желтизной ирисов. Кийоши молча ждет продолжения моей исповеди.
— Прости, пожалуйста, — повторяю я, хотя хочется сказать больше.
Кийоши пожал плечами:
— Выбор сделала ты сама. Тебе решать, веришь ты в Бога или нет.
Когда он закрыл рот, шея у него напряглась, будто он изо всей силы стиснул зубы. По-моему, он хотел сказать что-то другое. По крайней мере, намекнуть, что он на меня не сердится.
Надо повернуться и уйти, но я почему-то не могу сдвинуться с места. Пижама Кийоши напомнила мне, как во втором классе мы с ним участвовали в традиционной постановке «О Рождестве». В те времена в церкви всегда было полно детворы. Мы все были одеты в пижамы, и, кроме того, мамы обмотали нас простынями, изображавшими одеяния библейских персонажей: пастухов, волхвов, Иосифа и Марии. Девочка, игравшая ангела, была одета в белую ночную рубашку, а к спине ей приклеили бумажные крылышки. Кийоши, Такаши и я выступили в роли волхвов. В пьесе были только две «женские роли» — Дева Мария и ангел. А в «труппе» оказалось три девочки. Пришлось мне сменить пол. Голову мою замотали коричневым платком, и я вполне сошла за волхва, только голос чуть потоньше, чем у мальчишек. По роли надо было хором сказать: «Мы принесли дары», но кто-то из нашей троицы обязательно пропускал свою реплику. Грустно, что нам с Кийоши не доведется вспоминать вместе эту глупую пьесу и смеяться. Никогда мы не будем похожи на наших матерей, которые часто вспоминали какие-то смешные эпизоды из своей юности. В машине или на кухне, распивая чаи, одна из них, бывало, напомнит другой о чем-то, и обе так зайдутся от смеха, что согнутся пополам и чуть не задыхаются.
— Ну ладно, я пошла.
Может, мне показалось, но Кийоши погрустнел. Уголки рта горестно опустились.
— Лето я проведу у матери, а когда вернусь осенью, может, увидимся.
Он промолчал, никакого ответа от него я и не ждала. Даже если мы осенью увидимся, близкими друзьями снова не станем, и мы оба это знаем. Выйдя из кухни, я выбежала на пустой церковный двор, прошла мимо песочницы и качелей, и у меня на глаза навернулись слезы, но я, как всегда, глубоко вздохнула и двинулась дальше.
В школе во время перерыва на ленч я отправилась с Норико и Миёко в кафетерий, поскольку не взяла из дома пакет с едой. Просто не хотелось лишний раз заходить домой, да и некогда было, после Като я еще забежала к доктору Мидзутани покормить птиц. Бабушка задаст мне, конечно, трепку. Она, дескать, готовит мне ленч, старается, а я только перевожу продукты. Есть у нее и гораздо более веская причина для придирок — мой вчерашний визит к матери. Но эту тему она поднимать не станет.
Вчера я смогла вернуться в Асию лишь в одиннадцать вечера. После полудня дедушка с доктором Мидзутани отправились на прогулку — еще раз взглянуть на окрестных птиц, а мы с мамой остались дома, хлопотали на кухне и говорили без умолку. Вторая половина дня пролетела быстро. Не успел начаться серьезный разговор — о моем решении не посещать больше церковь, о Кийоши, Кейко и Тору, как солнце зашло, и за окнами стемнело. Мы все вместе поужинали. Кажется, доктор Мидзутани произвела хорошее впечатление и на дедушку, и на маму. Они все время уговаривали ее есть побольше и сочувствовали ей, что она такая худенькая. На прощанье дедушка подарил ей небольшую, вставленную в рамку авторскую вышивку — воробей, сидящий на ветке бамбука.
Когда я наконец попала домой, бабушка встретила меня в дверях — как всегда, в коричневом кимоно. Она еще не переоделась в пижаму, хотя ложится спать обычно в десять. Значит, бодрствовала и, возможно, не потому, что хотела на меня накинуться, а действительно волновалась. Когда она открыла дверь, на секунду с ее лица исчезло обычное мрачное выражение. Я даже услышала короткий вздох облегчения. Но тут же все вернулось на крути своя.
— Как так можно? Все воскресенье где-то шаталась, а завтра надо идти в школу.
Мою поездку она никак не прокомментировала — сделала вид, что я просто нарушила правила своего комендантского часа. Ну что ж, хранить молчаливый нейтралитет — единственное, что им с отцом остается. Вплоть до моего отъезда они будут делать вид, что я вовсе не собираюсь уезжать на лето к матери. Может, отец с бабушкой думают, что их недружественное молчание заставит меня переменить решение? Вряд ли. В глубине души они знают, что это не сработает. Я слишком люблю мать, чтобы не видеться с ней подолгу. Поэтому они не могут не отпустить меня, хотя и никогда не признаются в своем поражении. А когда я осенью вернусь, сделают вид, будто я уезжала на пару дней. И, разумеется, никогда не скажут, что беспокоились обо мне.
Взяв в буфете суп и рожок, я направилась с подносом к столу, за которым сидели мои подружки Норико и Миёко. Они принесли с собой из дома сандвичи. Их матери, как и моя, всегда срезают с хлеба корки. Экономная бабушка Шимидзу никогда этого не делает.
«Во время войны, — назидательно говорит она, — у нас не было никакой еды, кроме риса, вымоченного в воде. Ты не знаешь, что такое голод. Выкидываешь хорошие продукты, не понимая, как тебе повезло, что ты живешь в мирное время».
Мать тоже во время войны голодала, но она не трясется над каждым куском. Когда печет хлеб, то, готовя мне сандвичи, всегда срезает хрустящие корки. Если бы бабушка увидела это, пришла бы в ярость. Представив себе ее свирепое лицо, я улыбнулась.
— Садись, Мегуми. Что тебя так рассмешило? — спросила Миёко, охочая до шуток и розыгрышей.
— Да так. Наши семейные дела — долго рассказывать.
Кстати, я еще не говорила подругам, что собираюсь уехать на лето к матери. Разумеется, они будут очень рады за меня, но это слишком важное событие, чтобы обсуждать его заранее. Как бы не сглазить. Пусть лучше перемывают косточки Рейко. У нее наконец-то состоялось первое свидание с таинственным незнакомцем.
— Рейко совсем потеряла голову, — щебечет Миёко. — Они ходили в парк развлечений в Наре и целый день катались на русских горках.
— Рейко — на русских горках? — с удивлением спрашивает Норико. — Да она же панически боится высоты. В прошлом семестре даже не смогла взобраться на гимнастическое бревно. Расхныкалась, будто ее режут. Редкая трусиха.
— Трусиха, но этот парень сказал, что он обожает скорость. Когда ему будет восемнадцать, он станет автогонщиком.
— Ну что же, Рейко надо готовиться заранее. Ты представляешь ее в гоночном автомобиле? Она и на велосипеде ездит только по ровной дороге. Вниз по холму ни за что не съедет, заключила Норико, и обе мои подруги расхохотались.
Я ничего смешного в этой ситуации не вижу. Девочка, смертельно боящаяся высоты, вынуждена целый день кататься на русских горках. Вот что значит любовь! Мне даже стало жаль Рейко. Но я не хочу спорить с подругами и вяло поддерживаю разговор.
Я их не увижу целое лето, и вполне возможно, что осенью, когда вернусь, почувствую себя здесь не в
