еще не возникло желание быть вместе, каждому хотелось побыть одному, чтобы думать о другом. Она взглянула на него лишь в тот момент, когда он вслед за Мирбелем выходил из комнаты, и шепнула:
— Значит, в четыре часа перед домом...
В парке Ксавье словно впервые увидел огромные сосны, и ему показалось, что они мрачным кольцом охватили переполнявшее его счастье. Как все-таки удачно, что Жан рядом с ним и что он сможет хоть с кем-то поговорить об этом удивительном повороте в его жизни. Краем уха он слышал, как монотонно и ворчливо гудит голос Жана. Он должен был хоть что-то сказать и поэтому спросил:
— Чего вы все тревожитесь понапрасну? Почему вы хотите быть несчастным? Почему вы нарочно причиняете себе боль?
— Это ты причиняешь мне боль, — сказал Мирбель. — Я не искал тебя, не вызывал на разговор. Ведь в поезде не я кинулся к тебе, а ты ко мне! Не вздумай отрицать!
Он не мог продолжать. Тогда Ксавье сказал:
— Вы мой друг. Никогда еще мне так не хотелось иметь друга, как сегодня.
— Значит, ты меня больше не боишься?
Ксавье покачал головой. Ветер нес дым от костра, который жгли на убранном поле, граничащем на востоке с парком. Они уселись на поросшем травой склоне, прогретом южным солнцем.
— Я обязан вам таким счастьем, — в волнении продолжал Ксавье. — Без вас...
Он хотел сказать: я не приехал бы в Ларжюзон, я не встретил бы Доминику.
— Ясно, — прервал его Мирбель. — Можешь ничего не добавлять.
Он поднялся и отошел на несколько шагов. Ксавье снова углубился в себя, но прежней радости в нем уже не было. Мирбель вернулся и опять сел рядом с Ксавье; он молчал и не сводил с него глаз. А потом вдруг сказал:
— Ты должен был рассказать Ролану историю не Иосифа, а Исаака.
И в ответ на недоуменный взгляд Ксавье пояснил:
— Твой бог любит человеческие жертвы, бедный мальчик!
Ксавье набирал в горсть песок и высыпал его струйками между пальцев.
— Исаак не был принесен в жертву, — сказал Ксавье.
— А, ясно, куда ты клонишь! — воскликнул Мирбель со смехом. — Напоминаешь, что он женился на Ревекке.
И вдруг, резко изменив тон, сказал:
— А ты, мой дружочек, на Ревекке не женишься, заранее поставь на этом крест.
— Уж не думаете ли вы, что имеете надо мной большую власть, чем мадам Пиан над Доминикой? — произнес Ксавье дрожащим голосом.
— Да разве дело во мне или в старухе Пиан!
Мирбель снова встал. Ксавье взглянул на этого долговязого человека, стоящего на фоне неба, снизу вверх, как смотрят на дерево.
— Гляди-ка, какой Ганимед нашелся! Ты знаешь историю Ганимеда?
— Оставьте меня! — закричал Ксавье.
Он опрометью бросился к ограде парка и перепрыгнул через нее. Но Мирбель уже шагал рядом с ним.
— Все же странно, что именно я должен тебе напомнить, в чьих ты когтях.
Ксавье все ускорял и ускорял шаг, тщетно пытаясь уйти от Мирбеля, и упрямо твердил вполголоса:
— Нет, не через такого человека, как вы, нет, не через вас Бог будет говорить со мной.
За поворотом аллеи показался Ролан, он бежал им навстречу и кричал:
— Кушать подано! Кушать подано! — Он бросился к Ксавье, который схватил его на руки и подкинул в воздух.
— Ну и тяжелый же ты. Как маленький ослик.
И, стиснув мальчишку почти до боли, он прижал его к себе.
— А вы не догадались, что мой остров вот тут, рядом, — сказал Ролан. — Вы прошли мимо и не заметили его.
Ксавье поставил мальчика на землю и взял его за руку. Мирбель шел за ними на некотором расстоянии.
Во время обеда он чувствовал, что все тайком за ним наблюдают. Нарушив гробовое молчание, он спросил, обедает ли Ролан вместе с ними.
— Нет, — ответил Мирбель, — он ест как свинья.
Бригитта Пиан добавила, что даже на кухне его не сажают за общий стол, а кормят отдельно в буфетной.
— Да, но это нехорошо, — живо откликнулась Мишель.
Она встала, распахнула окно и крикнула: — Ролан, ты здесь? Поднимись-ка к нам. Ты будешь обедать в столовой.
— А меня посадят рядом с мадемуазель? — послышался голос мальчика.
— Да, рядом с мадемуазель.
Мишель сама положила ему прибор. Он вошел и вскинул на Доминику сияющие от радости глаза, но она не обратила на него никакого внимания.
Она не сводила с Ксавье все того же нежного и ненавязчивого взгляда, который так потряс его два часа назад, когда он рассказывал историю Иосифа. Но сейчас ему казалось, что это было так давно! И он уже не верил, что радость, которую он тогда испытал, к нему вернется. В нем снова стала вызревать тоска: нечеловеческим страданием было сидеть за этим столом, обедать вместе с этими людьми, которые окружали его, словно свора собак, сдерживаемая до поры до времени чьей-то невидимой рукой. А ведь Доминика по- прежнему опускала свои нежные и серьезные глаза, едва встретившись с ним взглядом. Ничто ведь не изменилось. Что ему еще надо? Вот оно, его спасение, протяни только руку, и все противоречия будут разрешены, все пропасти засыпаны. О, простая, истинная жизнь! Трудная жизнь человеческой пары, обремененной детьми, которых нужно кормить и воспитывать! На каждом повороте их каждодневного пути воздвигнуты скромные распятья, чтобы ты, Господи, был свидетелем этого жалкого счастья, слепленного из неудач, лишений, стыда, потерь, грехов и разрушенного отчаянием перед лицом смерти...
Октавия принесла почту вместе с кофе. Ксавье заметил, что на двух конвертах адрес был написан фиолетовыми чернилами, которые так любила его мать. Она написала одновременно и сыну, и Бригитте Пиан. Старуха сняла темные очки.
— Письмо от вашей дорогой матушки. Оно, видно, разминулось с моим. Значит, вы ей сообщили, что находитесь здесь.
Да, Ксавье ей написал из Бордо. Для чтения Бригитта Пиан пользовалась лорнетом, но все же держала листки далеко от глаз. Она покачивала головой, тихонько цокала языком и явно с трудом удерживалась от восклицаний.
— Мне придется серьезно поговорить с вами, — сказала она, складывая письмо.
— О чем? — спросил Ксавье и поставил на камин пустую чашку.
Он услышал, как расхохотался Мирбель за развернутой газетой, которую он не читал, а только делал вид, что читает. Старуха нимало не смутилась.
— Прочтите письмо, адресованное вам, тогда, быть может, вы поймете, о чем идет речь.
Ксавье направился к двери, но, когда он проходил мимо Мирбеля, тот удержал его за руку:
— Сказать, что мне это напоминает? Уж не знаю, правда, как в ваше время комментировали в коллеже евангельский текст о крестном пути, который читают во время Великого поста. А у нас то место, где говорится, что Христа привязали к кресту, священник пояснял так: «Но самым ужасным для Господа было то, что его наготу выставили на обозрение огромной толпе»...
Ксавье высвободил руку.
— Почему вы напоминаете мне эти слова?
