качество образуется — целеустремленность. Почему бы и нет? Во всяком случае, теоретически такая возможность существует.

Она этого не понимает. Не понимает, как это так — человек не может сделать над собой усилия! По ее представлениям, ты должен уметь все что угодно из себя вылепить — доктора наук, генерального конструктора, национального героя… Было бы только желание. Ну, и при этом, разумеется, процесс этой самой лепки доставит тебе несказанное удовольствие, счастье — а как же иначе! Пример тому — ее отец (она любит приводить этот пример): в тяжелейших обстоятельствах, при минимальных, как говорится, личностных данных он «сделал»-таки из себя что хотел.

Я, конечно, уважаю ее отца, но почему такая «модель» должна на всех людей распространяться? Впрочем, может быть, и должна — откуда мне знать? — я тут не большой теоретик. Если рассуждать абстрактно, в самом деле — совсем неплохая «модель». Но на себя я ее распространить не могу. Не получается.

И вот от этого у нас с ней все и происходит. Она требует, чтобы я непременно был таким… Похожим на ее отца. А я не могу. И вовсе не потому, что я такой упрямый. Я бы рад пойти ей навстречу — но ведь я говорю: не получается у меня…

И потом что за постановка вопроса — я же не требую, чтобы она была похожей, допустим, на мою мать: более мягкой, более доброй, более терпимой, что ли…

Впрочем, мне действительно не надо, чтобы она была похожей… Я люблю ее такой, какая она есть. Если мне и хочется иногда, чтобы она была более доброй, — это, что называется, из чисто прагматических соображений: я просто боюсь, что она уйдет от меня.

А я без нее не мыслю себе жизни. Без нее и без Вовки. Иногда я думаю: может, на самом деле ей хочется совсем другого — вовсе не того, чтобы я был правильным и образцово-показательным; может, ей надо, чтобы я был таким, как в первые месяцы и годы нашей с ней жизни, самые счастливые, по- настоящему счастливые? В ту пору, естественно, у меня было одно-единственное увлечение — она…

Как бы то ни было, когда она уехала, я решил: вот он, настал момент катастрофы. Оттого и настроение было гнуснейшее.

Я бросился ей звонить — не отвечает (хотя я уверен, что она сидит дома). Может быть, правда, к родителям уехала… Позвонил туда. На мое счастье, трубку снял тесть. Если бы теща — та со мной и говорить бы не стала: ненавидит меня лютой ненавистью, считает, что я погубил ее Лиду. А тесть ничего, с ним мы находим общий язык, хотя мы и совершенно разные люди, как это уже ясно читателю. Он сказал, что Лиды у них нет. Я ему честно все объяснил, в том числе и про свой очередной «заскок» — про внеземные цивилизации… Попросил поговорить с Лидой. «Только не поручайте это Веронике Федоровне, — говорю (Вероника Федоровна — это теща). — Мне кажется, она хочет, чтобы мы с Лидой разошлись. Я же не хочу — вы слышите? — не хочу!» Старик обещал все сделать. Мне кажется, он меня понимает. Хотя странно: общего между нами — ничего. Он — крупный, как говорят, ученый, весь нацеленный в одну точку, проживший жизнь, что называется, на одном дыхании; я же — беспутный инженеришка, носимый по морям, по волнам без руля и без ветрил. Мог бы и он пожелать своей дочери более «достойного» мужа. Что же склоняет его в мою пользу (а я интуитивно чувствую: что-то такое склоняет)? Мужская солидарность? Мне неизвестно, что означает сей термин.

…Наконец, как-то вечером я дозвонился Лиде. Подняла-таки трубку. Отвечает односложно: да, нет… Это может означать все, что угодно, — и то, что она уже приняла решение, и то, что она несколько смягчилась (дескать, достаточно того, что я вообще с тобой разговариваю, а станем ли мы с тобой разговаривать развернутыми фразами — это будет зависеть от твоего дальнейшего поведения).

Между прочим, она мне сказала, что анкету печатать не будут. В первое мгновение я ужасно расстроился: одно к одному! А потом, когда мы с Вовкой уже шли домой, — вы не поверите — напротив, чертовски обрадовался. Наверняка это ее рук дело, Лидиных. А коли уж она об этих делах хлопочет — стало быть, вопрос о разрыве и разводе не стоит на повестке дня. Иначе ей было бы на все это наплевать.

Ну, разумеется, это она все устроила: в противном случае ей об этом даже неизвестно было бы — о том, что они решили не публиковать анкету: в редакции нет моих координат — ни телефона, ни адреса. Значит, она сама позвонила. Или даже поехала в редакцию — это вполне на нее похоже, она и съездить может, уж коли вобьет себе что-нибудь в голову.

Постой, постой, как же так — нет координат… Этот прохиндей Рыбников даже здесь, в Коктебеле, тебя разыскал. Разведка у него работает… Так неужели ему трудно разыскать твои московские координаты — ты сам подумай. Да, но он разыскал меня, когда я был ему нужен: они собирались печатать анкету. Им требовался текст. Когда же они передумали ее печатать — что им за нужда меня разыскивать? Передумали и передумали. О таких делах они не сообщают (тем более, что они с самого начала никак меня не обнадеживали, ничего мне не обещали). Нет, это все Лидины дела. Это ее рук творение.

Короче говоря, настроение у меня по-прежнему было неважное, как в те первые часы после ее отъезда. (Тогда жуткое было настроение — прямо хоть в петлю полезай.) Но все-таки через какой-то срок после нашего телефонного разговора я немного пришел в себя, более или менее адекватно стал опять воспринимать окружающую коктебельскую действительность.

* * *

Вообще-то, мне кажется, если даже не брать в расчет нашу семейную драму, столь долгое пребывание на отдыхе — дело необычайно утомительное. Это своего рода испытание твоих нервов, твоей психики. Уже на третий-четвертый день тобой овладевает смертная тоска. Ученые называют это, кажется, сенсорным голоданием: недостаток впечатлений, разговоров, эмоций… В обычной жизни, когда каждый обращается по своей орбите, — эти впечатления стекаются к тебе как бы сами собой. Ты даже не замечаешь этого. Как не замечаешь, что ты дышишь воздухом.

Одним словом, такой долгий отдых, наверное, состояние противоестественное. Отдыхать надо каждый день, между делом. Ну, там еще суббота, воскресенье… Ну, поехать куда-то можно на несколько дней, какие-то места посмотреть — мало где мы успеваем побывать за нашу короткую жизнь… А вот так — валяться на пляже целый месяц — нет, как хотите, это противоестественно.

Но Вовке моему, похоже, чужд подобный образ мыслей. Здесь, на юге, он совершенно счастлив: целыми днями барахтается в воде — ласты, маска, трубка… Или на берегу строит из песка какие-то фортификационные сооружения. Это, разумеется, когда его отпускает хворь. Если же она набирает силу — сидим дома или бродим где-нибудь у подножия Карадага, подальше от воды.

Ездим мы с Вовкой и на катере — во всякие там Лягушачьи и Сердоликовые бухты. За кормой — толпа чаек. Забавно смотреть, как ловко подхватывают они кусочки хлеба, бросаемые им экскурсантами. Швырнешь куда-нибудь в сторону — кажется, ни одна не заметит, нет, тут же какая-то из птиц отделяется от толпы, делает этакую фигуру высшего пилотажа и оказывается на воде рядом с добычей. Какое-то время чайка качается на волнах, стремительно отдаляясь от катера, потом тяжело поднимается и, смотришь, уже снова догнала нас, снова маячит за кормой, вскрикивает гортанно — то ли просит еще подачек, то ли о чем-то переговаривается с подругами…

Вовка для таких поездок специально запасается хлебом — в столовой по рядам после трапезы собирает огрызки в целлофановый мешочек, привлекая к себе подозрительные взоры пенсионера- дежурного.

За этой забавой, кормежкой чаек, никто, по-моему, не слушает разъяснения экскурсовода, доносящиеся из громкоговорителя. Впрочем, насколько я понимаю, экскурсовод не в особенной претензии. Раза три мы ездили по одному и тому же маршруту — ради чаек, и все три раза слышали один и тот же рассказ гида о Карадаге, сопровождаемый одними и теми же остротами. А ведь ему, бедняге, приходится все это — и рассказ, и остроты — произносить по крайней мере три раза каждый день.

…И снова пляж. Какого-то юношу привезли на берег в инвалидной коляске. Перенесли аккуратно в воду, на самую-самую мель. Волна набегает, опрокидывает его. Он радостно вскрикивает при каждом таком ударе, неловко взмахивает руками — ноги у него не действуют. Есть в этом крике что-то от крика чаек, что- то животное. Вопль восторга, идущий словно бы непосредственно, минуя мозг, от каких-то органов, специально предназначенных для ощущения радости, счастья, полноты жизни.

А ты — воротишь нос от моря, от Коктебеля.

И тот же, по сути, вопль восторга я слышу совершенно в другой ситуации от совершенно другого человека. Ранним утром, пока Вовка еще спит, бегая по дорожке, петляющей довольно высоко над берегом

Вы читаете Проблема SETI
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату