— Брюсов был передовой поэт. Прогрессивный.
— А-а… Ну да… — хозяин кивает понимающе, продолжая позванивать ложечкой.
Разговор продолжения не имеет.
Далее наступает моя очередь поддерживать беседу.
— Как это у вас так получается? — обращается хозяин ко мне. — Теория происхождения жизни… Сначала не было ничего живого, а потом оно вдруг возникло… Как же так? Из чего же оно возникло? Из камня, что ли? Из песка? Как это так: живое — из неживого?
Он смотрит на меня вопросительно. Я молчу.
— Вот наоборот — это бывает, — продолжает хозяин. — Это мы всякий день видим: как живое неживым становится. Вот я сорвал травинку — и дух из нее вон. А чтобы из мертвого живое — этого никто пока что не видал.
— Но ведь речь идет о миллионах лет… — говорю я нехотя. — За миллионы лет всякое могло случиться… Могли сложиться подходящие условия…
— Не-е… Не верю я в это… — наклонившись над стаканом чая, хозяин мотает головой. — Не может живое из неживого получиться.
— Как же, по-вашему, возникла жизнь на Земле? — наивно, по-детски спрашивает филологиня.
— Из космоса ее занесло! — едва не в полный голос выкрикивает хозяин, хлопая ладонью по столу. — Из Вселенной! — Он указывает пальцем на черное небо и победно смотрит на нас — так, словно ему первому пришла в голову такая идея.
— Ну, хорошо, — говорю я примирительно. — Допустим, первые микроорганизмы были занесены на Землю с какой-то другой планеты… Но туда-то они откуда попали?
— Да ясно же откуда — еще с одной планеты… А на эту планету — с другой…
Я выдерживаю паузу, перевожу дыхание.
— Послушайте, — говорю я хозяину, — неужели бы не видите: где-то же должно быть начало! Где-то все-таки должно было произойти самозарождение жизни!
Хозяин смотрит на меня озадаченно. Видно, что к такому повороту дела он не готов.
Мне становится его жалко: этакий благополучный человек — и вдруг затруднение на жизненном пути. Непременно надо его выручить, бросить спасательный круг.
— Вот вы, Петр Петрович, говорите «жизнь, жизнь». Ну, а разумная жизнь где-нибудь есть еще, кроме как на Земле, как вы считаете?
— Как я считаю? — хозяин делает ударение на «я».
— Да, как вы считаете?
— Сдается мне, — говорит он, — что неразумная жизнь давненько вымерла… Ибо уже сам факт жизни — необычайной сложности явление, а процесс самосознания наверняка начинается с одноклеточных. Так что же подразумевать под жизнью разумной? Хотя бы такое дело — вирус. Как понять: живет он или существует? Я имею в виду — по нашим меркам. Так вот, отвечаю: массовые эпидемии, пандемии и прочие вирусные неприятности убеждают — живет, прекрасно живет пока. Или — муравей. Понять мир так, как его понимает муравей, — ничуть не проще, чем слетать в другую галактику…
Ну, пошел умствовать. Разводить глубокую философию на мелких местах.
— Так что разумная жизнь есть понятие очень широкое, — заключает хозяин. — И убежден: широко она распространена во Вселенной.
Все ясно. Все объяснил и растолковал. Мыслящие вирусы. Думающие муравьи. Главное, уметь ведь надо — сказать так, что ничего не поймешь. Живет или существует? Раз вызывает эпидемии — значит, живет. Раз живет — значит, мыслящий. Неотразимая логика.
Сходить, что ли, к морю, прогуляться перед сном.
Бреду по неширокой тропе между морем и подножием Карадага. От земли поднимаются струйки воздуха: гора щедро отдает принятое за день тепло. Чайка норовит примоститься на прибрежном камне, но то и дело соскальзывает в воду. Наконец решает, что и в самом деле на воде будет удобней, опускается на поверхность моря, плывет, покрикивая умиротворенно.
Участок берега огорожен. На ограде какая-то надпись. Читаю: «Рыболовецкий колхоз «Голубая волна». Причал № 12. Посторонним вход воспрещен». Из домика за оградой выходит рыбак. «Читайте не очень долго. Заходите», — кричит он мне. Рыбаки продают свежую рыбу. Мне рыба не нужна, готовить негде. Продолжаю свой путь вдоль берега. Рыбак смотрит некоторое время мне вслед и идет до ветру.
Вот и звезды проступили на небе. Глаза Вселенной. Звезды… Что только мы не принимаем за звезды. Даже огромная галактика — знаменитая туманность Андромеды кажется нам светящимся пятнышком. Причем не таким уж заметным — всего лишь пятой величины. Два миллиона световых лет до нее. Подите- ка, долетите. Два миллиона! А человеческий род существует всего сколько?..
Два миллиона лет — это немыслимо! Это, по сути дела, вечность! Впрочем, если разогнать корабль до скорости света, у космонавтов время потечет медленнее. Говорят, всего двадцать восемь лет пройдет у них на корабле, пока они будут добираться до этой туманности. Двадцать восемь лет — туда, двадцать восемь — обратно. Всего пятьдесят шесть. Что ж, это все-таки не два миллиона. Срок приемлемый, хотя бы теоретически Представляете? За пятьдесят шесть лет космонавты слетали к туманности и обратно, а на Земле минуло два миллиона лет. Парадокс близнецов. Теория относительности. Говорят: космонавты никого уже не застанут в живых из своих современников. Это через два миллиона-то лет? А что они застанут? Землю-то они застанут? Совсем на другую планету прилетят…
Впрочем, вряд ли такие путешествия когда-нибудь станут возможны…
Где-то здесь, среди этих светящихся точек, — летящая звезда Барнарда. Быстрее всех движется по небу: за сто семьдесят лет сдвигается на целый солнечный диаметр. Действительно летит. Наделала шуму эта звезда! Как-то заметили астрономы, что полет ее не совсем прямолинеен. Слегка искажается прямая- словно бы волнистой делается. Стали разбираться, отчего да почему. Ну, и пришли к выводу, что вокруг летящей звезды три невидимых спутника вращаются. Три планеты. Это была сенсация: первая планетная система открыта! Первая — не считая Солнечной.
Звезда Барнарда — одна из ближайших к Солнцу. А что это означает? Я имею в виду — что означает тот факт, что планеты обнаружены в такой близости от нас: только что высунулись за околицу — и нате вам, пожалуйста! А то, что планетных систем, стало быть, вообще чрезвычайно много. Так надо полагать. Вероятность их существования сразу резко подскочила. А вместе с ней — и вероятность существования планет, подобных нашей, — населенных разумными существами.
К сожалению, потом вроде бы выяснилось, что, наблюдая за летящей звездой, астрономы ошиблись — телескопы их вроде бы подвели. На самом деле говорить об иных планетах пока что рано…
Лида старается отвлечь меня от моих звезд. По этой причине здесь, на юге, мы в основном проводим время во всяких экскурсиях, пеших и колесных (я, конечно, имею в виду время после обеда: с утра у нас — только пляж, и больше ничего, каждый день, без выходных; таков железный закон юга).
Нынче вот к Волошину наладились. В дом-музей. На выставку его акварелей. Попасть туда нелегко. Впрочем, как и повсюду — везде толпы изнывающих от безделья курортников. Очередь пришлось занимать спозаранку, а после, еще до открытия кассы, бегать каждые полчаса, показываться: вот он, мол, я, здесь стою, здесь моя очередь.
Акварели — на первом этаже, в трех комнатах. Второй — на ремонте. Лиде и Вовке волошинский дом в новинку, а я уже не раз здесь бывал. Впервые лет семнадцать назад, в начале шестидесятых.
Дверь отперта. Переступи порог.
Мой дом открыт навстречу всех дорог.
В ту пору еще Мария Степановна была жива, вдова. Ныне-то она уже несколько лет как лежит рядом с мужем — на Лысой горе, на вершине, продуваемой всеми ветрами.
Когда я в тот раз пришел, дверь не была открыта навстречу всех дорог, долго пришлось стучаться. Отворила наконец Мария Степановна. Я представился, спросил, нельзя ли почитать стихи Максимилиана Александровича (знал, что есть тут такой порядок — незнакомые люди приходят, садятся, читают волошинские стихи, хотя музеем этот дом в ту пору еще не был, да и не в каждом музее это заведено — сидеть вот так и читать).
— Как вы мне все надоели! — сказала Мария Степановна с сердцем. — Как я от вас устала!
