Осенью, как раз в разгар полемики, у Лизхен и Христофа Альтниколя в Наумбурге родился мальчик, родители, как и Эммануель в Берлине, нарекли его именем деда. Но радость была недолгой. Всего лишь несколько дней прожил малютка Иоганн Себастьян. После погребения младенца молодая чета приехала в дом отца. Теперь Альтниколь будет лишь по служебным обязанностям отлучаться в Наумбург.
Тестю в новом, 1750 году снова стало хуже. Усилились головокружения и боли в голове. Катаракта застилает оба глаза.
В городе объявился знаменитый английский врач-окулист Тейлор. Ему показали больного кантора. По мнению врача, предотвратить полную слепоту могла только операция, и Иоганн Себастьян решается на нее. Для тех времен это была трудная и рискованная операция. В конце марта врач Тейлор произвел ее. Через неделю, между 5 и 7 апреля, кантора Томаскирхе оперируют еще раз. Неудачно.
С этих дней Иоганн Себастьян живет в комнате с зашторенными окнами, редко покидая постель.
Дух творца, однако, сопротивляется сумеркам жизни. Баху надо закончить цикл контрапунктов «Искусства фуги». Больной, превозмогая слабость, он диктует музыку Альтниколю. Как справедливо отметят исследователи, в музыке фуг не ощущается ни страдания, ни суеты, ни преходящих настроений. Просветленная музыка, свидетельствующая о гармонии мира.
Бах диктует также три хорала, завершающих давно задуманный цикл (651-668). Одновременно диктует короткие деловые письма.
Сочиняет Иоганн Себастьян лежа или в кресле. Он слышит не только хоральные голоса, но и звуки, заполняющие этажи квартиры: смех маленькой Каролины, чьи-то клавирные упражнения, звон посуды в кухне, плеск воды, которую выливает из ведра в чан служитель юколы; о чем-то увлеченно спорит в своей комнате Христоф с приятелем.
В один из дней июля Иоганн Себастьян подозвал зятя. Альтниколь по привычке взял перо. Тесть нота за нотой заново продиктовал хоральную обработку, по счету восемнадцатую, с ведущей мелодией сопрано на тему «Wenn wir in hochsten Noten sein» («Когда мы в тяжелой беде»). Продиктовал неторопливо; отпускал зятя 'я себя, потом опять призывал, Альтниколь записал последнюю фразу. Бах в раздумье, с закрытыми глазами; положил слабую руку на руку зятя, удерживая его. Велит зачеркнуть название хоральной обработки и озаглавить ее по-иному; «Vor deinen Thron tret'ich» («Перед троном твоим предстаю»).
Завершается наполненная трудом и откровениями жизнь. Остается немногое: расстаться с миром.
За десять дней до кончины, как свидетельствовали близкие, больной неожиданно прозрел. Проснувшись июльским утром, он открыл глаза, пораженный: он видит свет! Иоганн Себастьян кликнул родных. Он просит отдернуть оконные занавеси. На его лице не то просветление, не то испуг. Привстает с постели и обращает лицо в сторону окна, за которым пылают на солнце летние краски. Его губы трогает младенческая улыбка, а Анна Магдалена с тревогой и надеждой следит за своим Себастьяном.
Широко открыты глаза под приподнятыми бровями с сединой. Они стали такими большими, округлились, будто жадно впитывают свет, но остаются неподвижными. Видят ли они что, обращенные в окно, к голубеющему небу? Альтниколь с Мюттелем поддерживают взволнованного, вздрагивающего учителя, Иоганн Себастьян делает назад несколько шагов и тихо опускается на кровать. Удивление, растерянность в блуждающей улыбке на бледном лице. Веки смыкаются, потом поднимаются снова: Бах что-то видит?
Вместе с Анной Магдаленой («Твои прекрасные руки закроют мои верные глаза...»), с дочерьми, с учениками, зятем, сыном и Мюттелем побудем же, читатель, и мы в комнате кантора в эти тревожные минуты зыбкого просветления...
Спустя несколько часов больного постиг удар. Его лихорадило, поднимался жар. Послали за врачами. Несколько дней он провел в забытьи. Городские лекари как могли утишили страдания больного.
Как оповестил впоследствии некролог, написанный сыном Эммануелем и учениками композитора, «28 июля 1750 года в 9 1/4 часов вечера Иоганн Себастьян Бах на шестьдесят шестом году кротко и спокойно почил».
И без официального уведомления городских и церковных властей по Лейпцигу быстро разнеслась скорбная весть — кантора знали в городе все, от подростков до старцев. Первое публичное сообщение гласило: «28 июля, в 8 часов пополудни, мир живых покинул господин Иоганн Себастьян Бах». Автор заметки привел далее титулы усопшего директора музыки, кантора школы св. Фомы, добавив:
«Неудачная операция глаз похитила у нас этого достойного мужа Мира, который своим необыкновенным искусством в музыке заслужил бессмертную славу и который оставил после себя сыновей, также приобретших известность в музыкальной деятельности».
В хлопотах о похоронах прошли следующие дни. Мастерская гробовщика Мюллера доставила дубовый гроб. Заказан был катафалк, предусмотрены подробности ритуала погребения по стародавним обычаям Томасшуле.
Отпевание и погребение состоялось в пятницу, 31 июля.
Неизвестно, изволили, нет ли, почтить своим присутствием этот прощальный ритуал высокие представители городского и церковного управлений. Из документов явствует, что на день похорон объявлен был крестный ход, поэтому отпевание назначили на ранний час летнего дня. Впрочем, сам покойный кантор был строг к порядкам, и он приказал бы поступить так же. Мальчики-ученики со своими префектами составили полный школьный хор для проводов учителя. Они отдали свой долг наставнику и после погребения отправились к исполнению певческих обязанностей в час крестного хода.
Похоронили Иоганна Себастьяна на кладбище св. Иоанна у церковной стены. Смерть музыканта, капельмейстера и кантора нашла отклик в немецких городах.
«О потере этого неслыханно талантливого и славного человека глубоко скорбит каждый истинный знаток музыки», — писала берлинская газета 6 августа в своем извещении о его кончине.
В течение 1750 года и следующих лет имя Баха, отзывы об игре его и отзвуки его игры будут встречаться на страницах журналов, в статьях критиков и в ученых трудах. Со временем будут прочитаны и прокомментированы упоминания о нем и его искусстве в частных письмах современников. Собранные вместе в нынешних академических изданиях статьи, краткие заметки, упоминания о личности и искусстве лейпцигского кантора и капельмейстера производят внушительное впечатление.
Памяти Себастьяна Баха посвящают стихотворные строфы Мицлеровское общество и молодой брауншвейгский поэт Цахариэ, а спустя полгода после кончины композитора — знаменитый Телеман. Более счастливый по легкости своего музыкального пути, Телеман никогда не становился поперек дороги Баха. Они не были соперниками, эти художники разного духовного склада. Время возвысило творчество Баха, но не бросило тени на взаимоотношения двух композиторов. И вот теперь Телеман пишет сонет памяти Баха.
...Отдали последний долг лейпцигские доброжелатели Иоганна Себастьяна. А магистрат и консистория? Состоялся еще один акт чиновничьего произвола, когда уже опустили в могилу тело старого кантора.
Нет, на сей раз кандидатура Харрера оказалась не единственной. Посмели поспорить с протеже графа известные музыканты. Кто же это? Первым в списке соискателей назван «сын покойного, господин Бах в Берлине». Составители протокола не сочли даже нужным упомянуть имя Карла Филиппа Эммануеля и его звание; между тем он знаком им хорошо, потому что служил чембалистом в самой церкви св. Фомы.
Назван Гернер, известный Лейпцигу музыкант, органист этой же церкви. Еще назван талантливый кантор Граун из Мерзенбурга, наконец, уже заслуживший немало похвал любимейший ученик покойного Иоганн Людвиг Кребс. Можно представить, какой это был бы блистательный многочасовой концерт соискателей на должность славного Себастьяна Баха! Но в протоколах выделено одно имя: руководителя капеллы его превосходительства премьер-министра графа Брюля.
Бургомистр Штиглиц рекомендует к избранию Харрера. Все присоединяются к предложению. Между Nos и Illе на сей раз противоречий нет.
На следующий день составляется окончательный протокол. Суперинтендант Заломон Дейлинг подтверждает решение. Подписывает последний акт, еще связывающий жизнь церкви и школы св. Фомы с памятью Себастьяна Баха. Приведем примечательнейшие слова одного из советников, угодившие в строки протокола. Не желавшие и не способные видеть что-либо выходящее за пределы их повседневных интересов, власть имущие патроны юношества по-своему лаконично охарактеризовали покойного кантора: «...Господин Бах, без сомнения, был большим музыкантом, но не учителем». Гениальный творец музыки и гениальный педагог так и остался до последних своих дней недоступным пониманию бедных мыслью коллег и начальников.
Расстался с миром подвижник духа, познавший и тяготы странствий, и утеснения чести, и празднества
