Паранойя
Я позвонил ей только через два дня (раньше был не в силах) и спросил, много ли правды в том, что вещал за столом похлопывавший её по заду супруг и имел ли он её опять в тот вечер?
— Знаешь что, — ответила она, — я скоро или с ума сойду, или повешусь. Дай мне недели две-три прийти в себя от всего этого, а потом я тебе позвоню. Хорошо? — И она повесила трубку.
— Хорошо, — ответил я коротким гудкам в мембране — только куда ты будешь звонить, хотел бы я знать?
На душе было мерзко. Жалость и обида, уязвлённое самолюбие и любовь крутились и перемешивались в стакане сознания, как в миксере, и у напитка получался очень странный вкус. Он отдавал горечью утраты и кислотой того, что самообман законного брака возлюбленная явно предпочитала самообману любви.
Надеюсь, уже все читатели согласны со мной, что и любовь, и неким образом брак — последние могучие иллюзии, способные ещё кое-как расшевелить костенеющее воображение человечества на пороге начала третьего тысячелетия. О сублимациях сексуального влечения в виде искусства, науки и прочей бредятине и речи заводить не будем. Создатель «надуманной субъективистской теории психоанализа» некий Фрейд давно уже всё тут обмусолил. Интересен аспект брачного самообмана, подменяющего россиянам (в отличие от прочего культурного мира) самообман любви. Но здесь приходится толковать о природе самообманов и о методах борьбы с ними. А многие ли способны бороться? Я, к примеру, не встречал людей, не потворствовавших своим иллюзиям на каждом шагу.
Все эти россказни, как сослуживец лихо отрезал зарвавшемуся начальнику то-то и то-то, как шустрый покупатель осадил наглого и нечистого на руку продавца, что у такого-то брат друг министра и, следовательно всё может, что такая-то влюблена в рассказчика без задних ног и готова по его первому знаку сигануть без штанов в пропасть — всё это не более как лёгкий наркоз самообманов, преследующих человека от рождения до вырождения. А главное, рассказчик всегда прав, чист и невинен, а все эти остальные, ОНИ, — бараны, идиоты, лихоимцы, предатели. Да что тут говорить. Лёгкие галлюцинации моих героев — просто сигаретные дымки по сравнению с лесными пожарами и катастрофическими извержениями раскалённой паранойи многих прославленных и солидных мужей, а также целых государственных систем и учреждений.
Правда, здесь самообманы тесно переплетаются с сознательной и точно рассчитанной ложью, которая, в конце концов, перевешивает и затмевает всё на свете. Монументальная архитектоника царства лжи, возведённая руками, умами и жизнями строителей первых пятилеток, поражает девственное человеческое воображение. Не услышать ни одного слова правды от рождения до смерти — какие поколения какого народа удостоились такой чести, кроме поколений наших отцов и дедов и нас самих. Этот грандиозный эксперимент завершился оглушительной удачей — никто больше ни во что и никому не верит, а правду путают с враньём меньшей интенсивности.
Не верят ни в хорошее, ни в плохое, ни в нужное, ни в ненужное, ни в себя, ни в других, ни в Бога, ни в чёрта, ни в экономику, ни в любовь. Говорить кому бы то ни было полную и неприкрытую правду при подобном положении вещей становится практически невозможным, ибо ложь превратилась в национальный генофонд.
Я как-то попытался быть предельно правдивым целый день, но уже к вечеру незаметно для себя соврал раз, затем другой. То же произошло и на следующий день. «Нет уж, — сказал я себе на третий, — я человек русский, а шире ноздри всё равно не сморкнёшься».
Людская ложь, может быть, даже менее заметна и обременительна, чем воплощённая материально ложь вещей. Яркие и броские ткани, линяющие и теряющие всякий вид после первого дождя, обувь, просящая каши через неделю-другую после покупки, лампочки Ильича, исправно светившие ранее целями пятилетками, а теперь годные на месяц-другой, телевизоры, горящие вместе с квартирами, в которых они установлены, тонущие при полном штиле пароходы и летящие под откос, насыпанный туфтившими зеками, пассажирские поезда, дома и целые города, рассыпающиеся в прах при малейших земных колебаниях, потому что построены были не мастерами, а лживыми подобьями мастеров. Чем дальше в смутное будущее мы уходим от того Рубикона, который переступили более полувека назад, тем ненадежнее и лицемернее вещи, остававшиеся ими даже в эпоху «культа личности», ибо от Рубикона до пресловутой эпохи было ещё рукой подать.
Запасы так называемой порядочности, пресловутой совести, небезызвестного благородства, как, впрочем, и природные ресурсы: леса, реки, уголь, нефть и даже чистый воздух, накопленные до Рубикона, наконец истощились. Награбленное в царских и графских дворцах, а также в дворянских и епископских могилах, бездарно промотано за десятую часть цены, и тут вдруг вспомнили о заколоченном колодце правды. Может, она поможет вернуть переплавленные и проданные в Америку оклады икон — в разрушенные храмы, рафаэлей и рубенсов — в Эрмитаж, выкачанную в Европу нефть — обратно в землю, а бессовестных россиян — в лоно, хоть православное, хоть католическое, хоть в иудейское, только бы в лоно. Ну как не пожелать успеха в таком предприятии? Конечно, желаем, и успеха, и творческих удач, и счастья в том, что заменяет личную жизнь.
А начиналось-то всё с микроскопических детских самообманов, одних раньше, других позже, связанных у кого-то с высоким служебным положением и соответствующей зарплатой отца, у другого с хорошими оценками или старшинством в пионерской дружине и, наконец, мои полноценные читатели, у всех вместе совместным избиением или травлей какого-нибудь черномазенького или просто неполноценного мальчишки, в результате чего вы воочию убедились в несомненном превосходстве белой расы над чёрной и силы коллектива над мыльным пузырём индивидуализма.
Чем солидней и порядочней человек или представляемое им учение — тем грандиозней наступающий вслед за ним самообман.
«Тот, кто хочет влиять на толпу, не нуждается в логике аргументов. Он должен рисовать самые яркие картины, преувеличивать и повторять одно и то же».
Я ненастойчиво и нецелеустремлённо брёл в неизвестном направлении, и темноту душевную усугублял мрак окружающего мазохистского бытия: нескончаемые очереди, платные туалеты, бесплатное хамство и вечные грязь, разруха, неустроенность. Вот опять в разорванный строй доходных домов начала 19-го века и наверняка не убыточных по сей день втиснулся жидкий палисадник с уродливыми и убогими атрибутами детских забав. Неискушённый глаз суетливого прохожего не разглядел бы в этой проплешине, а через три дома в ещё одной, а там дальше в следующей ничего странного или занимательного, но Серафим и чувствовал и знал, что не проплешины то, а церкви, как здоровые зубы хорошей челюсти, выдранные обезумевшим дантистом.
А вот тут не плешь, а станция метро. И на месте бывшей Знаменской церкви почти такая же по форме, как была, но не церковь, а станция, и на месте Успенской, и на месте Козмодемьяновской. Странно, почему так любят станции метро гнездиться на обломках святых храмов? Не потому ли, что скрывают под собой входы и выходы из подземного царства преисподней?
На каждом перекрёстке стояли, пока ещё невинные с виду, детки с красными повязками на руках и с удовольствием посвистывали в милицейские свисточки на нарушителей уличного движения, с детства научаясь окрикивать и пресекать. С лотков, гнездящихся в местах наибольшей по своей бессмысленности людской толчеи, вместо ожидаемых и привычных раньше пирожков, апельсинов и мороженого продавали только куски кровавого сырого мяса. Видимо, строители бесповоротного будущего вконец изнемогли в страшной борьбе с этим пресловутым будущим и, только беспрестанно подкрепляясь сырым мясом, ещё могли вести титаническую борьбу с прошлым. Серафим во всей этой убоине, разложенной на улицах, видел своё мясо. Это его жаждавшую любви и мира плоть поделили между собой голодные граждане. Созерцая гигантскую мясоразделочную лавку — город, он измысливал требовать диетического убежища у какой-то вымышленной вегетарианской республики и, не находя таковой в реальном мире, почти вслух
