любовью к мужу. Если она и оглядывается, то для того, чтобы ответить на его размышления, пофилософствовать вместе, в чём-то попытаться убедить его. Жить с ней «фантастически легко и просто», «с ней, как с ангелом, естественно, падшим». До встречи с ней даже сама жизнь угнетала его, «как тяжёлая болезнь с ранних лет», представляясь «зоосадом олигофренов и даунов». В юности он решил «медленно, но верно осуществлять Уход». Строил планы побега на реактивном истребителе, на котором нужно взлететь высоко над морем и спикировать на его дно: «Одним дураком меньше, да и военной игрушкой». Именно для осуществления этого замысла Ивэн и пытался поступить в лётное училище. Уход стал сверхзадачей жизни. И хотя любовь к женщине порою заставляла его притормозить свои «мечты», и «жил он давно не мальчиком, производственный процесс любовного дела всегда несколько травмировал его трансцендентную душу». Второй навязчивой идеей, посетившей Ивэна, стала мысль о сестре как связующем звене с миром женщин. Она всё сильнее уводит его за манящим в пропасть карликом. В погоне за незнакомкой, уже в Киеве (до этого были Питер и Москва), Ивэн знакомится с некой Ольгой, отнюдь не являющейся той самой незнакомкой, и попадает в грязную историю. Он пытается сделать усилие и уйти от разворачивающейся ситуации, но слышит свой же голос: «Этого вина и этой женщины ты всё-таки не пробовал». Карлик совсем осмелел, и Ивэн очнулся среди «порнографического безобразия», хотя «слава Богу, он, Ивэн, был здесь уже ни при чём».
Ивэн и Илона, супруги И-И, добрались до деревушки на берегу Днепра. Здесь на лоне почти сказочной природы они разбили палатку и… зажили счастливо. Ивэн думал об Илоне, что она «спасла его от заскорузлого одиночества, от одинокой погони за иллюзиями и от смерти в одиночке себя». Но там, в «пятом измерении одиночества», в самом запылённом и дальнем углу души восседал на троне «маленький, пугливый карлик, которому подвластно всё, что в нём, Ивэне, есть плохого и хорошего». И когда Ивэн в порыве искренности хочет кинуться Илоне в ноги и всё ей рассказать, то… «Нет, — сказал вдруг кто-то внутри, — я не хочу. Одиночество человеку необходимо, и я, то есть ты, имеешь право на него … Ты лишишься своего «Я», своей неповторимости, если вывернешь себя наизнанку и покажешь меня, то есть себя всем или хотя бы Илоне. Ведь она — не ты. «Я» — это последнее, что у тебя есть, и отнять его ничто не в силах: ни время, ни смерть, ни даже любовь. «Я» с тобой навсегда и в этой, и в прошлой, и в будущей жизни».
Мимо супругов И-И проплывают пароходы, и им кажется, что это государства, страны со всеми людскими отношениями, что в них есть. А они наблюдают их, словно «совершенномудрые», хотя и их философствования заканчиваются чаще в постели. Однажды ранним утром, оторвавшись от тёплого плеча Илоны, Ивэн вышел на берег один и вновь увидел стоявшую в задумчивости у борта проплывавшего в этот миг парохода ту, ради которой менял карту их путешествия мгновенно. И опять — погоня. А Илона молча следует туда, куда её тащит «осатаневший муж».
Илона размышляет о «зоне возврата»: «Но на самом деле этих зон или даже точек вокруг предостаточно и без родины или старых друзей. Они то в каких-то совсем незнакомых людях, в предметах, в домах, в собственных мыслях, в примитивном эгоизме, в сексе. Разве ты никогда не залетал в своих устремлениях, а иногда и в реальных достижениях на седьмое небо и, напоровшись на эту проклятую зону, кубарем летел на землю или прямо в дерьмо». Илона для Ивэна «своя, родная, не таинственная». Он устремляется всё глубже в «зону», едет за «раскосой Афродитой» в Крым. Супруги И-И оказываются в деревушке на скалистом берегу моря, бывшей родиной Ивэна, где он не был уже тринадцать лет. Однако встреченные им знакомцы из прошлого в упор не узнают Ивана (настоящее имя Ивэна), «сынка» того вояки, который жил с женой в синем деревянном доме с верандой на окраине села. Впрочем, дом давно сгорел.
Пустой пляж за скалой, незнакомка, а теперь Ивэну известно её имя — Вероника, всё сильнее притягивают его ежедневно. Он изобретает уловки, чтобы сблизиться с ней. Её ноги — «мраморные колонны жертвенника Афродиты», развевающаяся на ветру юбка, открывающая их, мучают неотразимым желанием поцелуев, испытав которые, он уже не может существовать без них. Внезапно возникает черноусый муж Вероники, а на самом деле тот мальчишка-грек, поставленный когда-то Ивэном на колени на этом берегу. Потому что любили они одну и ту же девушку Клару, и Макс угрожал клинком, но Иван исхитрился, добыв пистолет отца, против которого грек оказался бессильным. «Ну, слава Богу, — подумал Ивэн, — кажется, всё возвращается на свои места, и меня несёт вдоль прежних берегов да ещё с теми же действующими лицами. Только вместо луны мир освещен более яркой иллюзией, и это от её света Клара превратилась в Веронику, а Грек, кажется, и тогда был в светлых брюках».
Во снах Илона видит, как красивая женщина хочет столкнуть Ивэна со скалы. И уговаривает мужа уехать из этих мест, где она ревнует его даже к морю. И «между сном и реальностью есть отпущенный Богом срок»…
Финал. Супруги И-И идут с рюкзаками на пристань, где ждёт их спасительный, увозящий в будущее пароход. Только вдруг за углом дома мелькнул сарафан Вероники. И Илона, которую муж оставляет чуть- чуть подождать его на краю дороги, видит почти вещественно, как Ивэн переступил светлую черту. Там, за углом, в узкой белой улочке и происходит последняя встреча с Греком. Завершается судьба Ивэна.
«Посторонний наблюдатель, если бы таковой случился здесь в этот момент, мог бы видеть, как он перелетел через край обрыва, словно завернувшийся в себе ёж, но первый же удар о камень на склоне внизу раскрыл его, а дальше вместе с грудой щебня и пыли, с сорванным с плеч и катившимся рядом рюкзаком, он то летел, то катился, как подстреленная птица, с широко распластанными крыльями». Его вынесло на тот пляж, где тринадцать лет назад он должен был лежать, зарезанный Греком. Для Клары он умер ещё тогда. Впрочем, автор предоставляет читателю решать — произошло ли всё это на самом деле или нет. Вероника просыпается на берегу и размышляет о том, какой удивительный сон и сколько подробностей выросло из одной фразы матери о существовании у неё брата, сына её отца, но не её, из воспоминаний о том парне, что преследовал её на Московском вокзале в Питере.
Может быть, мне удалось передать лишь часть одной мысли, вложенной автором в сюжет и композицию. По крайней мере, так это увиделось мне. А вообще, «Зона возврата», бесспорно, имеет целое подводное царство любопытных идей, рассмотрение которых потребовало бы большой статьи, написанной профессионалом.
Рок-драма «Парашютисты» в журнале «Континент», где она была напечатана в 1992 г. (№ 72), названа рассказом, но явно не вмещается в рамки этой литературной формы.
В «Парашютистах» отображены времена, когда о рок-н-ролле много говорили и переживали о нём. Описано это время правдиво, ярко, остро, потому что создавал драму человек, бывший внутри этого измерения и этих событий. Детально прописана молодёжная субкультура на фоне начала 90-х годов.
Читателю предстоит самому решить вопрос, прав автор в своём философском осмыслении этого времени или нет. Прежде всего, ставится вопрос о смысле существования рок-музыки как части Искусства. Тема решается развитием и в чём-то противопоставлением судеб двух музыкантов: не продающегося и не идущего ни на какие компромиссы Василия Голодного, оставшегося в тени и безвестности, и его друга Волкова, затянутого в «полузвезды» своим временем и бьющегося в ритме пульса «рок-тусовки». Гибнут оба, и мы постепенно понимаем, почему.
Все, кто знал автора, Юрия Морозова, более всего узнают его самого в В. Голодном. Волков, встав на путь рок-музыкантов новой волны, поддерживаемых в своих вылазках на сцену бывшими комсомольскими вожаками, взявшимися за новую для себя работу по устройству гастролей, постоянно пребывает в смятении душевном и сердечном. Среди многолюдного концерта часто ему хотелось рявкнуть: «Ну, что как мухи на дерьмо слетелись». В очередном «Усть-Пропащинске», где «звезду», с которой в поездке странствует Волков, полуживую и пьяную вытаскивают на сцену, а после неё на сцену выходит «группа спившихся пионерок». В эту поездку с ними, поддавшись уговорам Волка, поехал и Голодный. И когда он после «пионерок» вышел на сцену со своими религиозно-философскими балладами, на которые он перешел с некоторых пор, из зала кричали: «А мы в Бога не верим!», «Металл давай!» и т. п. «Без атрибутов рокера, без прихлебателей и приятелей в своём потёртом пальто до пят с полевой сумкой из кирзы через плечо» — таким мы узнаём в нём Юрия Морозова конца 70-х, идущего через Дворцовую площадь на работу в аппаратную «Мелодии» в Капелле…
«Первопроходцы, бывшие и настоящие, у этой публики были не в цене, и больший энтузиазм вызывал какой-нибудь Мишка, с которым не так давно ещё вместе пиво у ларька распивали, а теперь он, глядишь, из Гамбурга на своём «мерсе» прикатил. Вот это круть».
