маленькой вселенной, от земли, от неба и всего, что ограничено и условно. Если мы освободимся от наших привязанностей к этой маленькой чувственной или умственной природе, мы тотчас будем свободны. Единственный способ освободиться от рабства — стать выше ограничений закона, подняться над областью, в которой господствует закон причинности… закон причинности…
Глеб сильно помял виски ладонями. Лори давно уже сладко спала, утомившись от обилия новых слов и понятий, извергнутых на её бедную голову из пухлых внутренностей десятка книг, пролистанных Глебом.
— …освободиться от рабства — стать выше ограничений закона… — вновь и вновь повторял Глеб засевшие в памяти слова мудрой книги и, задув свечи, стал устраиваться спать на полу рядом с небольшой кроватью, на которой спала Лори, так, чтобы она не проснулась.
Утром решили оглядеть окрестности и, наскоро перекусив, вышли в путь. Когда домик почти скрылся из виду, Лори вдруг остановилась и, оглянувшись на него, сказала:
— Мне он очень нравится, и я бы хотела возвращаться в него, куда бы ни забросила меня жизнь. И обязательно с тобой.
— Вечером вернёмся, — ответил Глеб, — не беспокойся, ты обязательно вернешься со мной.
Миновав последние признаки леса, они шли по полям и лугам, взбираясь на небольшие горушки.
— Ой, что-то там желтеет впереди! — воскликнула Лори. — Давай пойдем туда. Нам же все равно, куда идти?
И в самом деле, идти было всё равно, в какую сторону. И Глеб без возражений повернул к тому заманчиво жёлтому лоскутку земли, куда так потянулась Лори.
— Это пшеница, — авторитетно заявил Глеб, когда они почти по грудь вошли в шуршащее море колких колосьев. — Из неё раньше делали пшеничный хлеб, очень вкусный, а может, и сейчас делают для всяких начальников.
— И из чего же его делают? — спросила Лори, впиваясь зубами в пшеничный стебель.
А Глеб, сорвав несколько колосков, растер их в своих железных ладонях и, сдув шелуху и остья, дал Лори оставшиеся зернышки.
— Ой, как вкусно! — восхитилась она. — Это же гораздо вкуснее нашего хлеба из водорослей. Почему же нам его не дают?
— Потому, почему не дают и всего остального, — отрешенно ответил Глеб, глядя на колоски, и вдруг понял, что они ему напоминают, и ему стало слегка стыдно и весело.
— Давай здесь в пшенице полежим немного. Она мне напоминает тебя, особенно одно место, такое же рыженькое и щекотливое. Я хочу его поцеловать.
И они скрылись в пшеничном море с головой, только небольшие круги в месте их погружения некоторое время будоражили общую картину мира и спокойствия.
И вдруг страшный грохот взорвал эту идиллию классического сюжета мастеров сельского жанра. Две гигантские механические стрекозы вынырнули, казалось, прямо из середины неба и, грохоча и завывая, закружились над полем. Бежать среди этой безлесой пустыни было некуда и, крепко прижав к себе трепещущую всем телом девушку, Глеб застыл посреди моря пшеницы как монумент тонущей любви.
Разобраться с пойманными беглецами Ал. Исаевич решил сам. Эти истории с провалами чрезвычайно тревожили его, и к тому же одолевало любопытство: как они делают это? До случая с Глебом и Лори не был пойман ни один из улетевших в небо, а из провалившихся сквозь землю схватили лишь одного бедолагу, наполовину застрявшего в подземелье метро. Тело его по пояс высовывалось из гранитного пола на ст. метро «Тутанхамонская», и бедняга страшно кричал, пока его выдалбливали отбойными молотками, но по окончании экзекуции он умер, не произнеся ни единого слова. Тогда и пришло решение в идеале забетонировать всю поверхность великой империи, а сверху обтянуть ее стальной сетью под высоким напряжением. Границы же по краям империи защищала Великая Русская Стена.
Он приехал из Кремля на Лубянскую площадь, благо ехать было недалеко, как всегда на тяжёлой бронированной махине со взводом автоматчиков в сопровождающем бронетранспортере. Иногда так тянуло плюнуть на всю эту бодягу с охраной и игры в очень важных персон да прогуляться по полуразрушенной столице как в молодости, пешочком. Да поди ж высунь нос! Сам, как арестант, вечно под охраной, мелькала иногда крамольная мысль: ходил бы он под дулами автоматов и по сей день за юношеское хулиганство, кабы не монаршья милость. А с ней ходит он под теми же дулами, только в генеральском мундире. Сменял шило на мыло — так теперь намыливай шею.
И Глеб, и Лори понравились ему с первого взгляда. Держали их порознь в самых пробетонированных камерах Лубянки, чтобы не сгинули сквозь пол до приезда министра, а теперь свели на очную ставку в камеру Глеба и посадили рядышком, как жениха и невесту. Вспомнилась А. Исаичу его крамольная юность, вся, словно на сквозном ветру, а теперь вот приходится по подвалам ветер наручниками душить. Эх, жизнь непонятная, нерасчувствованная на самом главном её перекрестке.
— Как вы это делаете? — спросил Ал. Исаич, и в голосе его не было угрозы, а слышалась как будто даже некая печаль.
— Отвечай его высокопревосходительству! — толкнул Глеба в спину один из охранников.
— Оставьте эти штучки, — сказал министр, — мы и без зашеин поговорим. Скажите мне, Глеб, как это у вас выходит, и я отпущу вас на все четыре стороны.
Глеб соображал быстро и понял, что из-за простого побега их не стали бы возить к министру в Москву. Значит, побег их не разгадан, а спрашивают о чём-то, может быть, и не имеющем отношения к побегу. Но о чём? Надо потянуть резину и сказать что-то к месту, и, может быть, этот симпатичный на вид министр действительно сдержит слово и отпустит их подобру-поздорову.
— Это так сразу не объяснишь, — начал он издалека. — Мы люди простые, неучёные.
— Но те, кто до вас, как говорится, сквозь землю провалились, тоже не профессора были, а у них все получилось прекрасно. Раз можете это сделать, значит сможете и объяснить.
«Все понял, — мгновенно сообразил Глеб. — Он нас за «шахтеров»-неудачников принял». (А «шахтерами» народ прозвал тех, кто под землю мог сгинуть прямо на глазах товарищей и охраны.) Правда, в Глебовой бригаде такого еще не случалось, но слухи разные распространялись и, самое главное, «шахтеров», как и «ласточек», то есть тех, кто улетал, никто никогда не ловил и больше о них не слышал.
«Ну, ладно», — воспрянул духом Глеб и, значительно посмотрев на Лори, откашлялся. Рассказывал ему как-то один грамотный человек о неких сказочных людях — йогах, которые и летать могли, и в земле без дыхания лежали по нескольку дней, но для постижения таких чудес одним из главных условий считалось воздержание от сексуальной чесотки. «Если человек всю жизнь с бабами хороводится, ничего у него не получится», — сказал тот человек в заключение, и Глеб хорошо запомнил эти слова.
— Первое дело тут воздержание, — несмело начал он раскидывать чернуху. — Если человек всю жизнь с бабами хороводится… и вообще стоит раз только с женщиной согрешить, и на месяц вперед ты не «шахтер», а фраер.
— Как, как? — подался телом к Глебу министр, — шахтер? А я и не знал, что вы это так называете.
— А второе, даже не знаю, как вам и сказать, ну, это особое желание свободы, пронизывающее все тело, ум и душу. Когда ты в этом состоянии постоянно и представляешь, что перед тобой, если ты захочешь как следует, открывается само небо или раздвигается земля…
— Медитация на свободе — это интересно, — задумчиво произнёс министр.
— Что? — переспросил Глеб.
— Ничего, это я вслух подумал. Ладно, вы мне помогли кое-что понять, но я хотел бы побеседовать с вами еще как-нибудь на днях. Эта молодая леди ваша подруга или сестра?
— Она — моя возлюбленная, — твердо произнёс Глеб, — и поэтому нас держат в разных камерах.
— Ну и совершенно напрасно, — чуть-чуть подумав, решил министр. — Вы такие симпатичные молодые люди, а врозь вам небось скучно. А вместе побеседуете о том, о сём…
— Любовным утехам заключённых не препятствовать, а наоборот — поощрять, — приказал министр старшему надзирателю по выходе из камеры. — Принесите им хорошую постель да кормите получше. А
