Войдя в квартиру и в который уж раз споткнувшись об отстающую в коридоре паркетину, он привычно выругался: «Проклятые большевики!» Дверь в её комнату была плотно прикрыта. Волков огляделся, пальто висело на вешалке. Он постучал в дверь. Ответа не было. Он постучал сильней.
— Что тебе нужно?
— Я хочу поговорить с тобой.
— Я не могу.
— Почему?
— Потому что я не одна и не хочу говорить с тобой именно сейчас о чём бы то ни было.
— Не одна?
Этого Волков ожидал меньше всего.
— Открой, — стучал он всё нетерпеливей. — Открой же.
И дверь открылась, и он увидел её, одетую кое-как в халат, с неприбранными, как обычно, волосами, загораживающую собой перспективу комнаты. И она ответила на мучивший Волкова вопрос, но совсем не так, как он ожидал.
— Убирайся вон.
Как он добрался до кухни и что сделал или сказал после этих слов, он не помнил. Привёл его в чувство телефонный дрызг.
— Волк, ты? — Я.
— Голос что-то твой не узнаю. Это Олег. В субботу концерт памяти Китайцева в Лужниках в Москве. Мне надо точно знать, в каком виде ты будешь играть: в акустике или электричестве?
— Ты знаешь, Олег, я не буду играть.
— Ты что, умом болен? Придёт тысяч 50–70 народа, телевидение пустит его по первой программе, киношники будут об этом концерте снимать фильм. Реклама на весь мир! А ты заслуженный рокер Страны Советов, а всё как будто ни при чём. Кончай гнать, давай состав быстро и сколько вещей будешь делать?
— Я тебе перезвоню через тридцать минут.
Пересохшее горло рвали спазмы. Надо было выпить чая. И вот уже чайник шуршит свежекипячёным паром. И Волков стал искать заварку. Но та как сквозь землю провалилась. «А что, может быть, действительно сыграть? Последний раз — и потом всё к чёрту. Отыграть так же круто, как на Камчатке, чтобы у 70 тысяч ослов крыша поехала и встала на плечах ребром».
Безрезультатно хлопая дверцей настенного шкафчика уже в третий раз, он, наконец, взбесился и в сердцах треснул по нему, ни в чём не повинному, кулаком левой руки, держа в вытянутой правой под струёй воды из крана заварной чайничек. Что-то блеснуло перед ним в воздухе, словно серебряная рыбка с красными глазами в мутной тишине аквариума, и как будто искривившаяся струя горячей воды из-под крана плеснула по нежной коже локтевого сгибай железно грянулась в сверкающую операционной белизной чашу раковины. Изумлённо перебегая глазами с рдяного бутона, расцветавшего между плечом и предплечьем, на огненно-малиновый, давным-давно позабытый «Викторинокс», празднично посверкивающий ладным своим тельцем возле чайника, Волков оцепенел, пока только что белоснежная раковина не превратилась в подобие розового импортного унитаза.
Он вскрикнул, выругался и смял бутон пальцами неповреждённой руки. Кровь продолжала весело струиться и между пальцами. Он кинулся было к телефону, потом в коридор к выходной двери. Около неё замер, постоял немного и вернулся вновь на кухню. Придвинул белый, как в операционной, кухонный табурет поближе к раковине, сел на него, выбросил из раковины порозовевший чайник и, опустив бутон внутрь раковины прямо под струю, другой рукой подкрутил кран холодной воды, чтобы было ни горячо, ни холодно, а как раз.
И он сидел и вспоминал смутно, как из другой инкарнации, такую же розовую раковину, когда сержант Рыбаков разбил ему, а может, не ему… Позвольте! Какой, к чёрту, Рыбаков, этого же не было или было не с ним. Ну, хорошо, пусть с ним, что дальше… когда сержант Рыбаков разбил ему нос в первый раз.
Потом весь бесконечный жаркий день, пока их батальон отсыпался за славную трудовую ночь, он чистил и драил «толчки» в туалете, до блеска тёр маленькой щёткой пол казармы.
А ночью их снова погнали в оцепление, и вновь горбоносые люди, женщины, старики, дети стыдили их и рвались куда-то. Одна молодая шустрая девчушка плюнула Рыбакову в лицо, и он уложил её ударом приклада по голове, а потом дал по зубам Волкову, который стоял рядом с ней и не бил людей автоматом, а только интеллигентно отталкивал их. И снова вся казарма храпела, охала, материлась во сне, благоухала портянками, кирзой и плохо переваренной перловкой, а Волков драил пол и «толчки» и зажимал над раковиной разбитый нос. Если бы в автоматах у них тогда были не холостые, а боевые патроны!
На третью ночь было всё то же самое: кричащие, протестующие люди, Рыбаков, ткнувший его автоматом в спину так, что спина после этого ныла месяц. И Волков, неделю назад сочинивший красивую пацифистскую балладу, вдруг как будто полетел в бездну с безнадёжно перепутавшимися стропами парашюта. Но вместо того, чтобы повернуться назад и шарахнуть прикладом по морде ненавистного Рыбакова, он сделал то же самое не поворачиваясь. И кто-то отступил перед ним. Потом упал. Но это, конечно, сделал не Волков, а кто-то другой, позади него. Ведь он ничего этого не хотел и вообще всё забыл. И это не его сержант Рыбаков похлопывал по плечу, а он, вернее — тот за его спиной, не вытирая плевка, полученного от горбоносой женщины с горящими от ненависти глазами, ударил прикладом прямо по глазам. И снова всё было хорошо, и Рыбаков больше не бил его ни в спину, ни по лицу, а казарму и «толчки» скребли уже другие салаги.
Всего в оцеплении они стояли неделю, и больше их часть никогда не посылали на подобные дела, так как они были обыкновенной пехотой. И Волков смял в тугой комок воспоминания той ночи и затолкал их так далеко, что теперь сам не мог понять, приснилась эта ночь ему или действительно была, скорее всего, приснилась.
Или вот что. Всю эту историю рассказал ему один фан, длинноволосый такой, хиповый, а Волков ещё и возмущался. Или тот фан ему про Афганистан рассказывал, где он убил целую семью из десяти человек?.. В общем, чепуха какая-то ему привиделась. Ведь как ни в чём не бывало, писал он пацифистские баллады и после армии и, как и до неё, сильно не любил ражих наёмников в беретах за их готовность бить, кого прикажут. Не от смелости же эта услужливость, а из-за Рыбаковых, всегда стоящих за спиной сомневающихся. А он, Волк, — смелый. Он — парашютист по собственной воле.
Внезапно, как ночной обыск, обрушились головокружение и нешуточная, тошнотворная слабость. Он снова вскочил на уже заплетающиеся ноги и, зажимая рану рукой, кинулся вон из квартиры. Дверь лифта отворилась сразу, как будто только его и ждала. Нетерпеливо выжимая кнопку первого этажа, Волков рассчитывал в уме, сколько шагов нужно пробежать от лифта до крыльца подъезда, а от него до подъезда соседнего, где находилась, на счастье, станция «Скорой помощи».
Кабина вдруг стала как вкопанная, но дверь не открывалась. Волков нажал кнопку второго этажа, третьего, четвёртого, потом кнопку вызова. Попытался было на мгновение оставить рану и руками раздвинуть дверцы лифта, но убывающих с каждой секундой сил уже не хватало. «Скотина, — думал про себя самого Волков, — чем трусливо подыхать в этой крысоловке, как обманутая крыса, лучше бы по своей воле кинул тапки там, над раковиной, хотя жена подумала бы, что из-за неё, а я не из-за кого, а просто…» И когда из последних сил уплывающего в темноту сознания не он, а звериное чувство самосохранения из глубины спинного мозга только было собралось завопить что-то вроде жалкого «спасите» или «караул», двери лифта вдруг разомкнулись, и вышедший из-за спины начавшего было сползать по стенке Волкова неизвестно откуда взявшийся наёмник в пятнистой куртке, вновь сильно толкнув уже почти мёртвого рок- страдальца, вышел вон из лифта…
— «Электросила», — прочавкал ненатуральный голос над головой. — Следующая станция «Парк Победы».
Волков, как ошпаренный, выскочил из лифта и медленно разжал пальцы левой руки, сжимавшие локтевой сгиб правой. Опять кто-то толкнул его, стоявшего столбом на проходе, и он, подхваченный общим потоком, втёк на эскалатор, а с него сквозь стеклянные двери станции метро вытек на Московский проспект.
