Их встретил всполошенный голова чернокафтан-ников:
— Батюшка, княже, да ты живой!
— Как видишь, — нехотя буркнул Басманов, изрядно уставший и продрогший. — А ты чего думал?
— Поутру твои дружинники переполошили весь город, — принялся торопливо рассказывать полковой, труся рядом с конем и косясь на грязные одежды опричника. — Пальбу устроили, за кем-то гонялись, а потом заперлись в тереме, никого не пускают.
— Меня, может, впустят?
— Если только тебя. А то грозят всех порубить. Подъехали к терему. Там уже разглядели из окон, кто едет, впустили.
— Ну, и что у вас тут творится, пока князь в отъезде? — спросил Аника у полностью вооруженных дружинников.
— А ты кто есть такой, что допрежь князя ответ требуешь?
— Потом объясню, — отмахнулся Басманов. — Что стряслось?
— Тать какой-то прокрался, — сообщил один из воинов, — оглушил Никитку, внутрь скользнул, и прямо в твои, князь, покои. А там Грыня прикорнул на лавке…
— Вот стервец, — вырвалось у Басманова. — Распустил вас Ярослав, совсем страх потеряли! Где он — с живого шкуру спущу!
Тут раздался такой стон, что у всех кровь в жилах заледенела.
— Грыня ревет, — потупил взор докладывавший о ночном происшествии. — Тать тот ему на лицо порошок хрустальный навалил. Гришаня спросонья не разобрал, принялся глаза тереть. Все, нет больше у молодца глаз…
Басманов рванулся туда, где стонал дружинник.
— Пособите, служилые, — Аника внес на руках пленницу. Пока возились вокруг старухи в мужском платье, появился Басманов, бледный, как свежеотбе-ленный холст, рот перекошен…
— Поймали? — только и спросил он.
— Куда там, — буркнул дружинник, отдувавшийся за всех, проспавших супостата. — Едва не достал я его чеканом, но утек он… Ловок, словно куница…
— Не серчай, княже, — подал голос другой Ярославов боец. — Нечеловеческой быстроты враг здесь ночью побывал. От ножа увернулся, а нож-то кидал я сам. С пяти саженей, знаешь…
— Знаю, — упавшим голосом откликнулся Басманов. — Белку к дереву пришпиливаешь, коли надо. Увернулся, значит…
— Он тебе стеклянное крошево готовил, — сказал неудачливый метатель. — Не Гришане.
— Ясное дело, — вмешался в разговор Козодой. — Эти бесы вначале Ярослава в острог посадили, знали — лучше него никто за князем не присмотрит. А потом подослали супостата с хрусталем.
Вновь послышался стон.
Басманов скрипнул зубами и хватил себя по колену кулаком:
— Да унесите вы его отсюда, мочи нет слушать! К коновалу его, к тому, что стрельцу кишки вправлял. Скажите — если хоть одно око вернет Гришке — озолочу!
Вскоре на улицу вывели несчастного, лицо которого было обмотано скатертью. Он махал перед собой руками, будто дрался с призраками.
Явились начальственные люди Ивангорода, встревоженные переполохом в княжьем доме. Басманов вкратце пересказал им историю с Ярославом, показав зеркальце.
— Отпускайте моего человека из острога, — наказал он. — За увечье стрельца вира с меня будет.
— Не будет ему виры, — встрял полковой начальник стрельца, — поди сам задирался первый, знаю я его.
— Брось, — фыркнул на него лесным котом Басманов. — Сам не сам — а семья кормильца лишилась, куда он такой сшитый-перешитый?
Пока обсуждалась вира, появился Ярослав. Ему быстро пересказали все происшедшее ночью.
— Что делается? — спросил он в сердцах у Аники. — Травят князя, что дикого зверя!
— Знают, шельмы, кого бояться, — заметил Козодой.
— Разговорились тут, — проворчал Басманов. — А ну, давайте сюда ведьму! А ты, Ярослав, уйди.
— Отчего же? — возмутился выпущенный из плена засечник.
— Уйди, говорю. — Тяжелый взгляд Басманова не мог выдержать даже Ярослав, и опустил глаза. — Сходи к коновалу, про Гришаню прознай.
Понимая, что спорить бесполезно, Ярослав ушел, недовольно крутя головой.
Ввели пленницу. Шла она сама, гордо откинув голову. Козодой едва сдержался, чтобы не выругаться вслух, да и остальным сделалось не очень уютно. Странным, нелепым и отвратным зрелищем являлась полонянка.
Фигура ладная, почти девичья, сморщенный лик, выдающий весьма почтенный возраст, седые патлы и рана на макушке, из которой сочилась сукровица прямо на левый глаз…
Басманов заговорил с ней на германском наречии. Женщина сначала отрицательно замотала головой, потом ответила. Голос у нее был похож на вороний, резкий и неприятный. Потом вдруг перешла на русский.
— Я старая больная женщина, вдова плотогонщи-ка Фрица с хутора у излучины, вам всякий скажет. Почему набросились на меня четверо русских мужиков, избили и приволокли сюда — не ведаю. Стану жаловаться воеводе здешнему на притеснения.
— А почему в мужском платье? — спросил Басманов, брезгливо разглядывая пленницу.
— Сеть выбирала в лодку. Свалилась в Нарову, промокла. Не замерзать же — вот и одела то, что подвернулось.
— А немчура, что с тобой в доме балакала, откуда взялась? Или то был сам почтенный Фриц с хутора у излучины, да деверь его?
— Какая немчура? — безмятежно поинтересовалась старуха, моргая глазом, на который набежала новая струйка крови. — Ворвались, дали по голове, дом спалили. А кто там еще привиделся вам, не ведаю.
— А эти отметины мне кто оставил? — спросил пострадавший от рук «супруги Фрица» казак, потрясая свежеперевязанной рукой.
— Поди, в пьяной драке получил, — пожала плечами пленница.
— Вот тать-то, — выдохнул донец. — Кабы не князь…
— Князь, — вскинула брови полонянка, уставившись на Басманова так, словно впервые видела его. — Этот грязный разбойник, что хватал и бил старую женщину саблей? А может, князь — этот тощий дикарь, что норовил забраться мне под одежды и сопел, словно конь перед кобылой?
Аника с ледяным спокойствием смотрел на пленницу до тех пор, пока она вдруг не заморгала и не отвернулась от него.
— Ясное дело, — вздохнул Басманов. — Ваньку валять вздумала. Эх, жаль, нет тут заплечных дел мастеров толковых. Придется все по-быстрому делать. Козодой — возьмешься разговорить фрау?
— Не хотелось бы, княже, — оробел донец. — Мне к ней руками прикасаться тошно. Может, просто кончим ее, а потом в церкву — очиститься?
— Богомольный какой сделался, — передернул плечами опричник. — Что, прикажете мне самому ей кишки на сосну мотать? Или в Москву везти?
— Дозволь мне, княже, — спросил вдруг Аника. Женщина вдруг задергалась и забилась в руках дружинников, словно раненая птица, закричав что-то по-германски.
— Так может, — спросил ее Басманов, — сама заговоришь? Кто такая, зачем фокусы с зеркальцем выкидывала, кого мы в хижине прибили?
— Нечего мне вам говорить, русские дикари! — взвизгнула старуха и вдруг попыталась укусить одного из державших ее стрельцов. Тот отшвырнул ее от себя, отчего пленница ударилась головой о стену и вдруг коротко и зло рассмеялась, будто припадочная.
— Фрау, — наставительно сказал Басманов, — у меня ты все одно заговоришь. Зачем же тянуть и мучиться?
