Щенок заскулил. Маша присела успокоить зверька… и вдруг поняла, что она – одна. Стало жутко. «Вы где? – вскочив, закричала она в темноту. – Я вас не вижу!» Над деревьями пролетал быстролет скорой помощи. Звук его плыл неправдоподобно, томительно медленно.
– Кому-то сейчас очень плохо, – подумала Маша и оцепенела: еще ни разу чужая беда не действовала на нее столь сильно. Неожиданно в вышине что-то ухнуло. Стало светло. В звездном небе играли многоцветные всполохи. Все увидели висящий над парком феерверкер – постановщик веселого зрелища «Праздник света». Но Машу этот праздник не радовал. Даже мысль, что она ошиблась, приняв феерверкер за скорую помощь, не успокаивала. Сердце сжало предчувствие непоправимой беды… И тогда она снова увидела свое Чудо. Рыжий сидел на корточках перед куном, чем-то его угощая. Зверек жадно ел. Человек поднялся и протянул Маше пакет.
– Берите. Горячие пирожки…
Маша не шелохнулась. Он стоял перед ней большой и растерянный, подперев одну щеку плечом, и, казалось, спрашивал себя: «Ну когда это кончится? Я не хотел, не хочу никому делать зло! Почему же я его делаю? Не желая того, постоянно делаю зло! Почему? Почему?»
Прибрежные волны, закатываясь под плиты мостков, цокали, чмокали, точно обсасывая их снизу мокрыми губами. Иван стоял на камне и улыбался. Он видел себя мальчишкой у края бетонной пустыни на далеком астродроме детства. В те годы он завидовал всем, кто летал. С замиранием сердца следил, как из напоенной лучами синевы опускались трансатмосферные паромы, только что прибывшие с околоземных астровокзалов, как эскалаторы выносили на горячий бетон обыкновенных людей в обыкновенной одежде.
Всматриваясь в их лица, мальчик искал следы величия, отблеск счастья, которое должно было озарять каждого там, наверху. Ему казалось, что в глазах пассажиров он читает грусть от того, что приходится возвращаться на скучную Землю. Иван улыбался этим воспоминаниям: сегодня он был готов к взлету, равного которому еще не знал человек. Каждый день Конин обнаруживал в себе новые возможности: все меньше сопротивлялись события, все отчетливее он помнил происходившее с ним в других вариантах и дублях отрезков жизни, прожитых при других обстоятельствах. Он не знал, как это можно назвать. В нем точно созрело чудесное зернышко.
– Скорее всего эти зерна заложены в каждом, – думал Иван. – Природа совсем не скупа, и такое же чудо может проснуться в любой живой клетке, если его разбудить.
Конин чувствовал, что и эта способность – будить – ему также дана. Он вспомнил, как «шутник» говорил о свободе. Парень не мог себе даже представить, какая свобода уже предоставлена Конину. Однако самое главное заключалось теперь в его новом неограниченном даре делиться этой свободой с другими.
– Это справедливо и честно – убеждал себя Конин, – потому что наивысшее счастье – дарить счастье другим! – он понимал, что уже не может иначе, ибо щедрость обрела для него самостоятельный смысл. Он чувствовал, как нарастает зудящая боль – мука, подобная голоду, вызванная желанием тут же без промедления вмешаться в установившийся ход событий, и чтобы не он один, а все живое на свете так же, как он, сломя голову, бросилось в эту счастливейшую круговерть. Конин присел на корточки у края плиты и прикоснулся ладонью к ее скользкой зеленой одежде из микроскопических водорослей. Всякое проявление жизни вызывало в нем гордость и нежность, как-будто он сам был создателем или хранителем этого невероятного чуда.
– Как хорошо мне! – безмолвно шептал он, ведя ладонью по поверхности камня. – Так пусть же под моею рукою каждая капелька станет также свободна, как я! Пусть рухнут преграды, исполнятся вмиг сокровенные планы таинственной жизни, внедрившейся в шероховатости этой плиты… Он едва успел отскочить: зеленая слизь отделилась от камня, вспенилась, вздулась огромным, во всю плиту, пузырем и, вдруг, потемнела, лопнула с треском, похожим на выстрел, опала, рассыпалась мертвым налетом. Ветер с моря унес темно-бурую пудру, оставив на камне плешь.
Иван брел понурившись, в звонкой гальке увязая босыми ногами, прислушиваясь к плеску волн, крикам чаек и крикам людей у моря, говорил себе: «Вот что такое жизнь! Дай ей все и можешь поставить точку, потому что, если конец совместить с началом, пропадет средина – как раз то, что называется жизнью.»
Над лодочной станцией в заходящих лучах тысячами сорванных лепестков кружились чайки. Тени их скользили по пляжу и по воде. Конин брел среди этого вихря, волоча за собою весла.
– Я попал в птичий праздник, – усмехнулся он, забираясь в лодку. – Слишком рано проросло мое «зернышко». Мне теперь ничего не надо – только бы щедро дарить.
На этот раз оба весла легко встали на место.
– Вы готовы? – спросил коричневый лодочник в красных трусах. – Не поднимайтесь. Я отвяжу.
Звякнула цепь и лодка свободно запрыгала на волнах.
– Учтите, у нас очень быстро темнеет, – предупредил «Аполлон». На дне шлюпки плескалась вода. В ней дремало закатное солнце. Иван заставил себя улыбнуться прекрасному лодочнику и только тогда заметил девушку в белом платье с короткими светлыми волосами. Она приближалась, осторожно ступая босыми ногами по скользким плитам. Она еще не могла его знать, но он узнал бы ее среди тысяч. Ему показалось, какая-то сила отрывает его от сиденья и несет ей навстречу. Во рту пересохло.
– Не надо меня торопить, – сказал он в пространство и взялся за весла. Лодка рванулась. Он греб, не поднимая глаз: так легче было бороться с безумием нарастающей щедрости. Только теперь он постиг, что может дать жизни все. В полном смысле. Все будет достигнуто: надежды исполнятся, вожделения сбудутся. Он одарит людей, все живое потребностью в щедрости и миллиарды непримиримых противоречий разрешатся сами собою, обращая живые сгустки в планетарную пыль. Это будет предел, вершина свободы – бездна распада!
Только отплыв метров сто, Конин взглянул на берег. Отсюда Маша была похожа на белую чайку. Он поднял руку над головой и увидел, что девушка тоже подняла руку и махала, отвечая ему.
– Вот мы и познакомились, – улыбаясь, сказал Иван. Он греб теперь осторожно, постепенно набирая скорость, стараясь работать веслами так, чтобы фигурка на берегу все время была в створе с кормой. Лодка спешила в сторону низкого уже начавшего багроветь солнца, и девушка долго смотрела ей вслед из-под ладони.
Конин вспомнил сейчас тот далекий день, когда впервые покинул Землю, расставшись с детскими заблуждениями и догадавшись, что пассажиры, оставляя корабль, не печалились о пустынном небе, а облегченно вздыхали от того, что больше не надо изображать хладнокровие, когда у тебя трясутся поджилки.
– Что будет, если во время полета случится беда? – спрашивал себя Конин и отвечал: – Ничего ровным счетом. И потом во все времена будет так, словно ты и не жил. Потому что живое извлекает из памяти только то, что нужно сейчас.
Иван приналег на весла. Волны разбивались о борт и в облаке водяной пыли дрожала радуга. Чайки сизыми лепестками кружились над морем, то взмывая, то устремляясь к воде. Тысячи глаз их блестели капельками бурой смолы. Конин греб, не замечая усилий. Тоска от сознания нашей бесследности, ощущение невероятной хрупкости жизни заглушили все остальное. Он хотел жить, безумно хотел, чтобы этот кошмар оказался сном, от которого можно еще пробудиться. И вместе с тем он отдавал себе ясно отчет в том, что с ним происходит, что может и что обязано произойти.
Скорлупка неслась, перепрыгивая с волны на волну, разрывая пенные гребни. А Ивану казалось, что лодка стоит на месте.
Шальная мутация – результат облучений или чудовищных травм, полученных им в тот памятный вечер на городской магистрали, нарушение какой-то закономерности одарило его неожиданной властью над Временем и нарастающей жаждою ею делиться – легким прикосновением щедро передавать новый Дар всякой жизни, как только что – этой зеленой водоросли, в мгновение обратившейся в прах. Он был опасен – чудовищно, неимоверно опасен!
У живого во всей обитаемой зоне теперь оставался единственный шанс, заключавшийся в том, что вот этому «Чуду» – великану-гребцу на лодчонке больше минуты не продержаться на поверхности волн.
Конину было теперь все равно, – какое весло «хрустнет» первым.
Он прислушивался к новому чувству в себе, которое шло от ясности понимания, что отчаянно краткая, даже после ретемперации больше похожая на мимолетное прикосновение жизнь не обманула, согрела мгновением, стоющим вечности и вот теперь всецело полагается на него – на добрую волю его, бесстрашие
