кареты «скорой помощи», уехавшей, подпрыгивая на кочках, прямо через поле. Когда машина скрылась из виду, доктор повернулся к своим фельдшерам и сказал:
– Позаботьтесь об этой парочке. Они сегодня спасли немало хороших людей – и немцев, и англичан. Они заслужили отдых. Проследите, чтобы им было удобно.
Впервые, с тех пор как мы попали на войну, нам с Топторном не пришлось спать под открытым небом. На ферме неподалёку освободили сарай от свиней и кур. Он-то и стал нашим домом на некоторое время. Мы обрадовались, увидев, что нас ждут полные кормушки сена и вёдра прохладной чистой воды.
Наевшись, мы с Топторном легли в дальнем углу сарая. Я уже начал засыпать, стараясь не думать о том, что болит всё тело, как вдруг дверь приоткрылась и я увидел мерцающий оранжевый огонёк. Послышались шаги. Меня охватила паника. На секунду мне показалось, что я дома, с Зоуи, и сейчас появится отец Альберта. Я вскочил, вжался в стену, и Топторн, почувствовав мой страх, загородил меня. Но тут кто-то заговорил – и голос был совсем не похож на тот, которого я боялся. Это был звонкий и нежный девчоночий голосок. Теперь я разглядел, что в сарай вошли двое: старик, сгорбленный, в грубой крестьянской одежде и сабо, а с ним девочка, завёрнутая в шаль.
– Видишь, деда, – произнесла она, – я же говорила, что их оставили здесь. Ой, какие же они красавцы. Давай они будут мои, а, деда? Давай?
ГЛАВА 10
Мы с Топторном были счастливы в то лето, насколько можно быть счастливыми, когда идёт война. Каждый день мы отправлялись на передовую, которая смещалась всего на сто ярдов в одну сторону или в другую, несмотря на бесконечные бои. Нас уже выучили, и нашу телегу, которую мы везли вперёд пустой, обратно от траншей тяжело нагружали ранеными и умирающими. Не раз проходящие мимо солдаты аплодировали, завидев нас. Однажды, когда мы вернулись к полевому госпиталю после очередной ходки на линию огня, на который уже не обращали внимания, потому что слишком устали, солдат с простреленной рукой, в грязной рубахе, подошёл ко мне, обнял меня за шею и поцеловал.
– Спасибо, дружище, – сказал он. – Я думал, что нас уже оттуда не вытащат. Гляди, что я вчера нашёл… Хотел оставить себе, но, мне кажется, ты его больше заслужил. – И он надел мне на шею грязную ленту с Железным крестом. – Считай, что это вам на двоих. Говорят, вы англичане? Значит, будете первыми англичанами в этой войне, заслужившими такую награду. И наверняка последними.
Все, кто это видел, захлопали и закричали. На шум вышли доктора, фельдшеры и другие раненые. Всем хотелось узнать, чему можно так радоваться посреди ужаса войны.
Железный крест повесили на гвоздик напротив двери в конюшню, и в те редкие дни, когда стрельба стихала и нам не нужно было идти на передовую, кое-кто из солдат приходил поглядеть на него и поговорить с нами. Меня удивляло такое внимание. Но оно мне нравилось, и я каждый раз заранее начинал высматривать людей, как только слышал шаги во дворе. Мы с Топторном с удовольствием слушали похвалы и ласковые слова, которые к тому же иногда сопровождались приятными подарками – кусочком сахара или яблочком.
Но с особенной нежностью я вспоминаю вечера того лета. Мы обычно возвращались обратно уже в темноте, но у двери конюшни нас неизменно ждала та девочка, с которой мы познакомились в первый вечер на новом месте. Фельдшеры оставили нас на попечении деда и его внучки, и тут нам очень повезло. Потому что, как бы хорошо к нам ни относились солдаты, они ничего толком не знали о лошадях. А Эмили и её дедушка заботились о нас как полагается и даже лучше. Они сами вызвались ухаживать за нами и теперь старательно смазывали каждую ссадину, каждую царапину, кормили нас, поили и чистили и неизвестно уж, как это им удавалось, но всегда находили сухую солому для подстилки. Эмили подстригла нам чёлки, чтобы не лезли в глаза, а тёплыми летними вечерами выводила пастись на луг за домом и сидела с нами, пока дедушка не звал её ужинать.
Эмили была худенькая и такая хрупкая, но в то же время сильная. Она рассказывала нам, как провела день, и хвалила нас за мужество, говорила, что мы молодцы и она гордится нами.
Зимой, когда трава на лугу завяла и мы грелись в конюшне, Эмили забиралась на чердак, сбрасывала вниз охапки сена, а потом ложилась на живот и глядела сверху, как мы едим. Пока дед чистил нас, девочка говорила, что, когда война кончится, она вырастет и солдаты разойдутся по домам, тогда она будет ездить на нас в лес – на каждом по очереди, – и жизнь у нас будет просто чудесной, если только мы всегда-всегда будем вместе.
Мы с Топторном были уже не новички на войне. Но вовсе не наш опыт помогал нам каждое утро подниматься, впрягаться в телегу, чтобы под пулями собирать раненых и отвозить их в госпиталь. Меня и Топторна поддерживала вера в то, что вечером нас встретит Эмили, любящая и заботливая. Именно она помогала нам выжить. Все лошади любят детей, потому что голоса у них нежные и сами они так малы, что их можно не бояться, но Эмили была особенной. Каждую минуту она проводила с нами, согревая нас своей любовью. Она сидела с нами допоздна, расчёсывала нам гривы, чистила копыта и потом просыпалась на рассвете, чтобы накормить прежде, чем фельдшеры придут за нами. Они впрягали нас в телегу, и мы трусили через поле, а Эмили забиралась на стену у пруда и махала нам вслед. Я не мог обернуться и поглядеть на неё, но знал, что она там – смотрит на нас, пока мы не скроемся из виду. И вечером она снова ждала, радостно сжимая руки и подпрыгивая от нетерпения, пока нас распрягали.
Но однажды в самом начале зимы она не вышла нас встречать. Тот день был особенно тяжёлым. Выпал снег, и машины не могли проехать, так что нам с Топторном пришлось перевезти вдвое больше раненых, чем обычно. Усталых и голодных, нас отвёл в конюшню дедушка Эмили, торопливо почистил, поставил воды, бросил сена и поспешил в дом. Тот вечер мы провели в одиночестве: глядели, как кружатся снежинки и как неровно сверкает огонёк в окошке. Мы чувствовали – что-то случилось, а потом дед вернулся и рассказал нам.
Он пришёл глубокой ночью. На его сапогах налип снег. Он принёс нам распаренное зерно, к которому мы привыкли, опустился на солому в пятне света под керосинкой и стал глядеть, как мы едим.
– Она молится за вас, – проговорил он, медленно кивая. – Да-да, вы хоть знаете, что она каждый день за вас молится? Я слышал. Она молится за отца и мать. Они погибли в первую неделю войны. Один снаряд – и обоих не стало. Она молится за брата. Его тоже нет в живых. Ему было всего семнадцать – и даже могилы не осталось. Как будто его никогда и не было на свете. Она молится за меня и молится о том, чтобы война кончилась и мы зажили, как раньше, и наконец она молится за вас: чтобы вы выдержали войну и дожили до глубокой старости и чтобы всё время были с ней. Ей только тринадцать, моей Эмили, и вот она заболела, и я даже не знаю, доживёт ли она до утра. Немецкий доктор из госпиталя говорит, что это воспаление лёгких. Он хороший врач, хоть и немец.
Но он сделал, что мог, а дальше – уж какова будет милость Божия. Только до сих пор Он был к нам не очень милостив. Если она умрёт, ради чего мне жить? – Он поглядел на нас и вытер слёзы морщинистой рукой. – Если вы понимаете меня, помолитесь за неё своему конскому божеству, потому что она за вас молится.
Всю ночь грохотали пушки, а на рассвете фельдшеры вывели нас на заснеженный двор и запрягли. Ни Эмили, ни её дед не вышли нас проводить. Тащить телегу, даже пустую, по нетронутому снегу было очень трудно. Мы с Топторном выбивались из сил. Рытвин и воронок не было видно, телега то и дело попадала в ямы, и мы с трудом вытаскивали её, увязая в мокрой земле под снегом.
Мы бы не добрались до передовой, если бы не фельдшеры, которые то и дело спускались с телеги и толкали её вручную, вытаскивая из ям.
Раненых в тот день было особенно много, и телегу нагружали до отказа. По счастью, обратная дорога шла под гору, иначе мы бы вообще не справились. Кто-то вдруг вспомнил, что сегодня Рождество. Солдаты запели рождественские гимны. Ослепшие от ядовитого газа, они пели и умоляли Бога вернуть утраченное зрение. В тот день мы сделали немало ходок туда и обратно и закончили только тогда, когда полевой госпиталь оказался переполнен.
Когда мы вернулись на ферму, уже была ночь. Пушки смолкли. Исчезло оранжевое зарево, и стали хорошо видны звёзды. За всё время, пока мы шли назад, не прозвучало ни одного выстрела. Как будто на
