оригиналах, да и то не сразу. Нужно...
— Сосредоточиться и полностью отрешиться от внешнего мира?
— Да, верно! Я знал, чувствовал, что интуиция не обманывает!
— Вот он, секрет Ван Дорна...
Как-то раз в детстве папа повел меня за грибами. Оставив машину на опушке, мы долго шли по извилистой тропке к склону, поросшему вязами. Велев искать на вершине, сам отец остался внизу. Через час он набрал два больших мешка, а я — ничего.
— Тебе просто повезло! — надулся я.
— Нет, грибов и на вершине полно! — смеялся он.
— Полно? Так где же они?
— Смотрят на тебя! Ты плохо искал, сынок!
— Да я пять раз тут все обошел!
— Просто смотрел не туда. — Папа взял длинную палку и показал на поросшую жухлой травой кочку. — Глянь-ка!
Я послушался.
Никогда не забуду возбуждения, захлестнувшего меня горячей волной. Грибы появились как по мановению волшебной палочки! Естественно, они были там с самого начала, цвета прошлогодних листьев, изогнутые, словно сучки, незаметные моему городскому глазу. Как только зрение настроилось на нужный лад, я понял, что грибы повсюду — десятки, сотни! Надо же, целый час по ним ходил и ничего не видел.
Еще больший шок я испытал, разглядев на «Елях на восходе» лица. Точки и загогулины образуют крошечные, с полсантиметра, замаскированные среди пейзажа не хуже, чем грибы в лесу, лица. И явно не человеческие. Рты — жадные разверстые пасти, носы — зазубренные, словно ножевая рана, расщелины, глаза — черные колодцы отчаяния.
Они корчатся в жуткой агонии, с каждой секундой я все отчетливее слышу их крики, похожие на плач проклятых, пропащих душ.
Лица повсюду, они будто всплывают со дна кружащихся в бешеном вихре мазков. Их столько, что теперь пейзаж кажется иллюзией, реальность — сосущие глаза и ненасытные рты. Еловые стволы стали клубком сведенных предсмертной судорогой туловищ, волосатых ног, заломленных в отчаянии рук.
Я отшатнулся от картины за секунду до того, как смотритель схватил меня за рукав.
— Прикасаться к полотну запрещено! — строго сказал он.
Но Майерс уже тянул меня к «Кипарисам над пропастью». На этот раз я знал, что искать: искаженные дьявольской мукой лица на скалах и ветках. Кипарисы кишели ими, словно огурцы семечками.
— Боже милостивый!
— А теперь сюда!
Мы бросились к «Августовским подсолнухам», и снова я видел не цветы, а измученные лица и сведенные судорогой тела.
Под ноги мне попала низенькая скамеечка. На нее я и рухнул, совершенно измученный и опустошенный.
— Ты был прав, — пробормотал я.
Рядом ухмылялся смотритель.
— У Ван Дорна действительно был секрет, — качал головой я.
— Этим все объясняется, — проговорил Майерс. — Измученные лица придают картине особую глубину. Они спрятаны: даже не видя, мы чувствуем их присутствие и физически ощущаем боль.
— Зачем ему...
— Не думаю, что у Ван Дорна был выбор. Талант сводил его с ума. Наверное, именно так он видел мир. Эти лица — демоны, с которыми он боролся, разъедавшие душу черви. Причем перед нами не искусственно созданный ребус. Почти уверен, что лица изображены непреднамеренно. Только гений мог выставить свою боль напоказ, так мастерски растворив ее в пейзаже, что она стала почти незаметна. От боли не избавишься, поэтому именно она — центральный образ всех картин Ван Дорна.
— Незаметна? Майерс, но ведь ты ее увидел, ты разглядел этих демонов!
— Может, это означает, что я сумасшедший? — невесело улыбнулся он.
— Нет, дружище, это означает, что ты настоящий искусствовед, упорный и настойчивый. Ну, докторская у тебя в кармане!
— Исследование еще не закончено, — закачал головой приятель.
Я нахмурился.
— Строго говоря, у меня пока есть лишь необычный вариант оптической иллюзии. Измученные души, червями извивающиеся под шелковым ковром пейзажа, своей болью его создающие. Я называю их «вспомогательными образами». Кстати, нечто подобное используется в рекламе и называется «эффектом двадцать пятого кадра». Разница только в том, что Ван Дорн корыстных целей не преследовал. Его талант был настолько велик, что превозмог безумие, придав ему рамки мировоззрения. Нет, моя работа только начата!
— Начата?
— В Штатах хранится лишь часть картин Ван Дорна. Пришлось побывать в Париже и Риме, Цюрихе и Лондоне. Почти все родительские сбережения потратил! Но не напрасно: то, что я увидел, позволяет сделать определенные выводы. Истерзанные лица впервые появились на его картинах в 1889 году, когда Ван Дорн с позором бежал из Парижа: ранние работы были просто ужасны! Поселился он на юге Франции, в Ла-Верже. Месяцев через шесть неожиданно проснулась гениальность, и он писал как одержимый. Затем вернулся в Париж, выставил свои работы... Их никто не оценил.
Ван Дорн продолжал рисовать и выставляться. Признание так и не пришло. Он вернулся в Ла-Верж, где талант достиг пика, и пришло безумие. Его поместили в психиатрическую лечебницу слишком поздно: он выколол себе глаза.
Об этом и будет моя диссертация. Я пойду по его следам, сопоставляя творчество с жизненными этапами, чтобы показать, как лица, то есть демоны безумия, постепенно подчиняли себе рассудок художника. Попытаюсь вычленить боль, как неотъемлемую часть каждого из пейзажей.
Майерс — натура увлекающаяся и способен довести любую идею если не до абсурда, то до гротеска точно. Его открытие, конечно, важно, но... Мера нужна во всем, даже в научных исследованиях. С историей искусства я почти незнаком, однако не раз слышал, что к попыткам толковать живопись как проявление невроза относятся более чем скептически.
Это было лишь одно из моих опасений, другое касалось того, как мой друг распорядится своим открытием. «Пойду по следам Ван Дорна» — так вроде бы он сказал. Лишь когда мы, выйдя из музея, прогуливались по Центральному парку, я понял, что имел в виду Майерс.
— Уезжаю на юг Франции, — объявил он.
— Уж не собираешься ли?..
— Да, именно в Ла-Верж. Там и будет написана моя диссертация.
— Зачем...
— Лучшего места не найти! В этой деревне Ван Дорн пережил нервный срыв и впоследствии сошел с ума. Если получится, поселюсь в том же номере, где когда-то жил он.
— Слушай, это слишком даже для такого чудика, как ты...
— А по-моему, все вполне разумно: чтобы понять и прочувствовать Ван Дорна, нужно погрузиться в атмосферу той эпохи.
— Во время последнего «погружения» ты обклеил комнату его репродукциями, перестал мыться, есть и спать. Надеюсь...
— Да, пожалуй, тогда я слегка перегнул палку. Так ведь в то время я даже не знал, что ищу... Сейчас самое трудное позади, поэтому все будет в порядке.
— По мне, у тебя и сейчас видок еще тот!
— Оптическая иллюзия, — ухмыльнулся Майерс.
— Пошли, приглашаю на ужин!
— Прости, не могу, у меня самолет!
— Ты что, сегодня улетаешь? Мы ведь тысячу лет не виделись!
