такой доверчивой и открытой любовью смотрят на тебя жеребята, странствующие проповедники и дети; такую любовь нет необходимости заслуживать – она дается даром, и вот из-за этой любви Сэти все-таки сделала первый шаг и рассказала ему то, о чем не говорила даже Бэби Сагз, единственному человеку, которому доверяла бесконечно. Иначе она просто повторила бы то, что написано в газете, и больше не прибавила бы ни слова. Сэти умела прочесть только семьдесят пять печатных слов (половину из тех, что были в той газетной вырезке), но знала, что те печатные слова, которые она не понимала, вряд ли имели такую же силу, как ее собственные. Дело было в его улыбке, в его любви; только это и заставило ее попытаться объяснить что-то.
– Мне не нужно рассказывать тебе о Милом Доме и о том, как там все было, но, может быть, ты не знаешь, что значило для меня убежать оттуда.
Прикрыв нижнюю половину лица ладонями, она помолчала, пытаясь снова ощутить чудо своего освобождения, его вкус.
– Я это сделала! Я всю семью свою вытащила оттуда. И даже без помощи Халле. Это было первое настоящее дело, которое я сделала сама. Я решилась. И все вышло точно так, как и было задумано. Мы все оказались на другом берегу. Все мои дети и я. Я их родила, я их перетащила на другой берег. Я сама. Мне, конечно, помогали, многие помогали, но все-таки сделала это я; это я командовала себе: давай, пора. Я была осторожной и думала своей головой, что было очень приятно. Но еще приятнее оказалось то, что называют себялюбием, – я об этом раньше и не подозревала. Да, это оказалось приятно и правильно. Я была такой большой, Поль Ди, и глубокой, и широкой, и, когда я раскидывала руки, все мои дети могли там укрыться. Вот какой я была огромной. Похоже, я полюбила своих детей куда сильнее, когда добралась сюда. А может, там, в Кентукки, я просто не могла любить их так, как надо, потому что они были как бы не совсем мои. Но когда я добралась сюда, когда выпрыгнула на землю из повозки – не было в мире человека, которого я не смогла бы полюбить, если захочу. Понимаешь, о чем я?
Поль Ди не ответил, да она и не ожидала, даже не хотела, чтобы он ответил, но он прекрасно понимал ее. Когда он слушал голубей в Альфреде, штат Джорджия, и не имел ни права, ни дозволения радоваться их воркованию, потому что все – туман, голуби, солнечный свет, жидкая красная глина, луна – принадлежало тем людям, у которых были ружья. Кое-кто из них был маленького роста, другие высокие, но любого он, Поль Ди, мог бы сломать, как хворостинку. Те мужчины, считавшие, что мужественность их заключается в оружии, отлично понимали, что без их ружей любая лиса в кустах только посмеется над ними. И эти, с позволения сказать «мужчины», над которыми даже лисы и беззубые старухи смеялись, могли при желании запретить тебе слушать голубей или наслаждаться лунным светом. Так что приходилось как-то защищаться, любить тайком и что-нибудь самое маленькое. Выбирать самые крошечные звезды на небе и считать, что они твои; лежать на боку, вытянув шею, чтобы перед сном за краем канавы увидеть ту звездочку, которую любишь. Украдкой поглядывать на нее, мерцающую между деревьями, когда тебя приковывают к общей цепи. Оставались еще стебли травы, саламандры, пауки, дятлы, жуки, муравьиное царство. Что-либо большее не годилось. Женщина, ребенок, брат – такая любовь вполне могла расколоть тебя надвое в Альфреде, штат Джорджия. Он прекрасно понимал, что Сэти имела в виду: попасть туда, где можно любить все, что пожелаешь, где не нужно просить разрешения. Что ж, может быть, именно это и называется свободой?
Кругами, кругами, теперь она кругами ходила вокруг другой темы, отступаясь от той, самой главной.
– Был у меня кусок хорошей ткани, который мне миссис Гарнер дала. Ситец. Полосатый такой, а между полосками – маленькие цветочки. Небольшой, около ярда – разве что на головной платок хватило бы. Но я ужасно хотела сшить из него своей девочке нарядное платьице. Расцветка у него была уж больно веселая. Я даже не знаю, как этот цвет называется: такой розовый, но вроде в него еще и желтого чуточку добавлено. Я давно уже мечтала что-нибудь ей сшить из этого ситца и, представляешь, по глупости забыла его там! Господи, кусочек-то всего около ярда, а я все откладывала – то уставала очень, то у меня времени не было. Так что когда я добралась сюда, то первым делом, даже еще до того, как мне позволили с постели встать, я сшила малышке платьице из той материи, что у Бэби Сагз нашлась. Знаешь, все, что я сейчас говорю,
– это о том, какая я тогда была эгоистка и какая счастливая. Я такого счастья никогда прежде не испытывала. И я не могла допустить, чтобы все это у меня отняли, чтобы моя малышка или кто-то из моих детей жил под властью того учителя. Нет, ни за что! Это было уже невозможно. Сэти понимала, что тот круг, по которому она все ходила – мимо Поля Ди, мимо самого главного его вопроса, – все равно останется кругом. Что она все равно придет в ту же точку. И если люди не смогли понять ее поступок сразу – то она никогда уже не сможет объяснить его как следует. Потому что правда была предельно проста; это вовсе не было цепью сложных уловок, ловушек, проявлений ее эгоизма и тому подобного. Нет, все было просто: она сидела на корточках среди грядок и, увидев, что они идут, узнав шляпу этого учителя, сразу услышала шум крыльев. Это маленькие колибри воткнули свои клювы-иголки ей в голову – сквозь платок, сквозь волосы – и разом захлопали крыльями. И если у нее в голове и возникла какая-то мысль, то это было: Нет! Нет. Нетнет. Нетнетнет. Да, все очень просто. Она побежала. Собрала все живое, что сама произвела на свет, самое драгоценное, что у нее было, самое чистое и прекрасное, подхватила все это и понесла, поволокла сквозь какую-то дымку прочь, подальше, туда, где никто не сможет причинить им вреда, сделать им больно. Далеко, туда, где они будут в безопасности. А колибри все продолжали бить крыльями… Сэти на мгновение приостановила свое круговое движение и выглянула в окно. Она помнила те времена, когда этот двор был обнесен изгородью с калиткой, которую вечно кто-то запирал и отпирал, когда дом номер 124 был полон суеты, служа пересадочной станцией. Она не видела тех белых мальчишек, что повалили изгородь, поломали столбы и калитку, оставив дом номер 124 разоренным и открытым всем и каждому; именно тогда все перестали останавливаться возле него и заходить «на минутку». Огромные сорняки заполонили двор, наступая с обочин Блустоун-роуд, и окружали теперь их дом.
Когда она вернулась из тюрьмы, то была рада, что ограды больше нет. Нет столбов, к которым они привязали своих лошадей, когда она, сидя в огороде на корточках, увидела проплывшую над забором шляпу учителя. А потом, когда она наконец повернулась к нему лицом и посмотрела ему прямо в глаза, она уже что-то держала в руках, и это остановило его; он даже отшатнулся. И все отступал и отступал назад каждый раз, как вздрагивало сердце ее девочки, пока совсем не перестало биться.
– Я остановила его, – сказала она, глядя туда, где раньше была изгородь.
– Я взяла своих детей и отправила их туда, где они будут в безопасности.
Рев, поднявшийся в голове у Поля Ди, не помешал ему расслышать, с какой гордостью прозвучали эти слова, и ему подумалось, что в доме номер 124 отсутствует как раз то, чего Сэти так хотела для своих детей: здесь ни секунды не чувствуешь себя в безопасности. Это было самое первое ощущение, когда он переступил порог ее дома. Он считал, что сделал его безопасным, избавил от грозившего ему злого духа, выгнал эту нечисть и доказал всем, кто здесь настоящий хозяин. И раз уж Сэти сама не сделала этого раньше, он постарался устроить так, чтобы в доме поселилась ее собственная душа; он считал, что сама она почему-то не может этого сделать. Что она всегда жила в этом доме с какой-то беспомощной, извиняющейся покорностью; ведь выбора у нее не было: без мужа, без сыновей, без свекрови, с одной лишь туповатой дочерью, она просто вынуждена была как-то приспособиться, чтобы выжить. Колючая, вредноглазая девчонка из Милого Дома, которую он знал как жену Халле, была такой же послушной, как Халле, такой же застенчивой и такой же самоотверженной в работе. Он ошибался. Эта, теперешняя Сэти стала иной. И привидение в доме совсем ей не мешало; так некоторые люди приветствуют появление
