– Смотри, чтоб пирожки не слишком сладкие были. Ты слишком сладкие делаешь, людям не нравится.
– Делаю, как всегда делала.
– Вот-вот. Слишком сладкие.
Ни одной порции колбасок обратно не принесли. Повар отлично их готовил, и к концу дня в ресторане Сойера никогда колбасок не оставалось. Так что если Сэти хотела взять немного себе, приходилось откладывать сразу, как только колбаски были готовы. Зато осталось вполне приличное рагу. Жаль, что все ее пирожки были проданы. Было, правда, немного рисового пудинга и половина круглого имбирного пряника, который получился не ахти. Если бы она была повнимательнее и перестала предаваться мечтам, ей не пришлось бы теперь шарить по кухне и собирать себе на обед всякие остатки, словно крабу какому– то. Она не очень-то умела определять время по часам, но знала, что когда стрелки сходятся наверху, словно для молитвы, то с основной работой должно быть покончено. Она положила рагу в банку с жестяной крышкой и завернула остатки имбирного пряника в бумагу. Сунув все это в карманы юбки, она принялась за уборку. Она взяла такую малость – и сравнивать нечего с тем, что уносили домой повар и оба официанта. Мистер Сойер включал обед для своих работников в условия контракта – и платил ей еще три доллара сорок центов в неделю, – и Сэти с самого начала дала ему понять, что будет уносить свой обед домой. Но спички или немного керосину, соли, масла – все это она тоже брала и всегда при этом испытывала стыд, потому что спокойно могла себе позволить это купить; просто не желала стоять во дворе магазина Фелпса, где всех белых обслуживали вне очереди, а целая толпа чернокожих, заглядывавших в заднюю дверь, терпеливо ждала, когда хозяин соизволит обратить на них внимание. Стыдно Сэти было еще и потому, что она считала это самым настоящим воровством, а забавные доводы Сиксо ее нисколько не убеждали, точно так же, как не смогли убедить учителя в Милом Доме.
– Это ты украл молочного поросенка? Ну да, так и есть, поросенка украл ты.
– Учитель говорил тихо, но твердо и как-то равнодушно – словно ответа ему не требовалось. Сиксо сидел, даже не пытаясь ни просить о снисхождении, ни отрицать своей вины. Просто сидел, держа в руке тонкую полоску постного мяса; нежные хрящики свернулись в оловянной плошке и просвечивали, как драгоценные камни – еще грубые, необработанные, но все-таки хорошая добыча.
– Значит, ты украл этого поросенка? Верно?
– Нет, – сказал Сиксо, но из вежливости, не сводя глаз с мяса, прибавил:
– Сэр.
– И ты говоришь, что не крал его, глядя мне прямо в глаза?
– Нет, сэр. Я его не крал. Учитель улыбнулся.
– Это ты его зарезал? —Да, сэр. Я.
– А разделал его кто?
– Я, сэр.
– Кто же его сварил?
– Я, сэр.
– Прекрасно. А кто его съел?
– Я, сэр. Конечно же я.
– И ты еще будешь говорить мне, что это не воровство?
– Нет, сэр. Не воровство.
– А что же?
– Забота о вашей собственности, сэр.
– Что?
– Сиксо сеет рожь, выбирая для нее лучший участок Сиксо возделывает и поит землю, чтобы у вас урожай был больше. Сиксо поит и кормит Сиксо, чтоб потом он мог принести вам как можно больше пользы.
Умно сказано, однако учитель все равно избил Сиксо, чтобы наглядно продемонстрировать, кому принадлежит право давать определения вещам и поступкам – уж во всяком случае, не тому, кто сам подлежит определению. После смерти мистера Гарнера от дырки в ухе – миссис Гарнер сказала, что у него лопнула барабанная перепонка из-за апоплексического удара, а Сиксо уверял, что тут скорее порохом пахнет, – все, чего бы они ни коснулись, могло быть рассмотрено как предмет воровства. Ни одного початка кукурузы, ни одного завалявшегося яйца, даже если курица и думать о нем забыла, они взять не имели права: решительно все считалось кражей. Учитель отнял у мужчин Милого Дома ружья, и тогда, лишенные охоты как развлечения и возможности несколько улучшить свой рацион, состоявший из хлеба, бобов, мамалыги, овощей и кусочка мяса в дни забоя скота, они начали воровать по– настоящему и считали это не только своим правом, но и обязанностью.
Тогда Сэти их понимала, но теперь, когда у нее была оплачиваемая работа и хозяин, проявивший достаточную доброту и снисходительность, взяв к себе бывшую заключенную, она себя презирала за собственную гордость, из-за которой воровство было для нее лучше стояния в общей с другими неграми очереди. Она не желала толкаться среди них. Не желала чувствовать их осуждение или жалость. Особенно сейчас. Сэти тыльной стороной руки вытерла со лба пот. Рабочий день подходил к концу, и ее охватило радостное возбуждение. Никогда со времени своего бегства из Милого Дома не чувствовала она такого прилива сил. Подкармливая объедками уличных собак, глядя, как жадно они едят, Сэти сурово поджала губы. Сегодня она согласилась бы даже сесть к кому-то на телегу или в повозку, если б ей предложили. Никто, конечно, не предложит; целых шестнадцать лет гордость не позволяла ей просить об этом. Но сегодня!.. Сейчас ей больше всего хотелось поскорее пролететь долгий путь до дома и уже оказаться там!
Когда Сойер сердито предупредил ее, чтоб больше не опаздывала, она почти не слушала. Обычно он был с нею очень мил. Он вообще был человеком терпеливым и мягким, но с каждым годом – особенно после гибели сына на той Войне – становился все более раздражительным. Словно виновата во всем была она, чернокожая Сэти.
