со сладким картофелем, какой я готовлю хопинджон [15] – да что угодно назовите, - может заставить все нынешнее поколение невест на выданье со стыда сгореть, хотя они теперь в этом смысле все равно что мертвые – сраму не имут. Когда-то в каждом приличном доме был серьезный повар – который поджаривал хлеб на огне, а не в алюминиевой коробке; кто не машиной, а ложкой вбивал воздух в тесто-болтушку и знал секрет коричного хлеба. Теперь-то, что ж, это все ушло. Люди дожидаются Рождества или Благодарения, чтобы отдать должное кухне. Иначе им пришлось бы всем собраться в «Каф…рий Масейо» и молиться, чтобы я не свалилась замертво у плиты. Прежде я на работу ходила всю дорогу пешком, но потому меня начали опухать ноги, и пришлось уволиться. Несколько недель я лежала целыми днями у телевизора, но здоровье не поправлялось, и тогда Масейо постучался в дверь и сказал, что не может больше мириться у себя с пустыми столиками. Дескать, если я еще раз приду к нему на выручку, он с радостью будет каждый день возить меня на машине из бухты Дальней в Силк и обратно. Я объяснила ему, что дело не только в ходьбе – мне и стоять-то трудно. Но он и это продумал. Раздобыл для меня высокое кресло на колесиках, чтобы я могла кататься от плиты к разделочному столу и к раковине. С ногами у меня потом стало получше, но я так привыкла к колесному транспорту, что больше не могу от этого кресла отказаться.
Все те, кто помнил, как меня по-настоящему зовут, либо умерли, либо уехали, а теперь никто и не спросит. Даже дети, у которых времени прорва, ведут себя со мной так, будто я уже и неживая вовсе, и вопросов обо мне не задают. Одни думают, что мое имя Луиза или Люсиль, потому что видели, как я, взяв карандаш администратора, расписываюсь за конверты с моей долей прибыли буквой Л. Другие, что- то где-то обо мне услышав, говорят, что Л. – это вместо Эл., а стало быть, я Элеонора или Эльвира. Все они ошибаются. Да и они уже давно не любопытствуют. Подобно тому как никто заведение ни «У Масейо» давно не называет, ни недостающие буквы в названии восполнить не пытается. Все знают, что есть такой «Каферий», ну и ладно, а я там, словно какой-нибудь особо чтимый посетитель, избалованный колесным транспортом, по-прежнему катаюсь себе и катаюсь – можно сказать, как сыр в масле.
Очень наше заведение нравится девушкам. Попивая охлажденный чай с гвоздикой, они наперебой с подружками только и повторяют, что он сказал, описывают, что он сделал, и пытаются угадать, что же он все-таки при этом имел в виду. К примеру:
Он не звонил три дня, я позвонила, а он и говорит, давай, мол, прямо сейчас встретимся. Вот видишь? Он бы не поступил так, если бы не хотел быть с тобой. Да ну-ууу… В общем, когда я пришла, мы долго-долго гуляли, и в первый раз он по-настоящему меня слушал. Конечно. Отчего ж нет? Что ему надо было, так это всего лишь дождаться, когда ты заткнешься, чтобы он мог тоже языком почесать. А я думала, он встречается с этой, как ее? Да нет, они расстались. Просил меня к нему совсем перебраться. Да конечно- конечно, но сперва, милый мой, надо расписаться. Ах, никто, кроме него, мне не нужен. Ты точно в этом уверена? Но уж никаких общих счетов в банке, слышишь? Рыбку-то будешь, нет?
Глупые. Зато в часы обеда придают пикантность обстановке в заведении и улучшают настроение разочарованных жизнью мужчин за соседними столиками – у мужиков всегда ушки на макушке.
Никаких официанток у нас нет и не было в помине. Готовые блюда мы выставляем на лотки с подогревом – набирай себе на поднос и иди к кассе, где стоимость подсчитывает Масейо, либо его жена, или кто-нибудь из его полудурков сыновей. Потом можешь есть или взять с собой.
Девушка без белья – она себя называет Джуниор – заходит довольно часто. Когда я в первый раз ее увидела, подумала, что она из банды мотоциклистов. В сапогах. В коже. Лохматая. Масейо тоже от нее не мог глаз отвести – даже кофе едва мимо чашки не налил. Второй раз она пришла в воскресенье, чуть раньше, чем кончается служба в церкви. Вдоль стойки с горячим она прошла, глядя на тарелки такими глазами, как в телеобращении «Помоги этому ребенку». Я отдыхала у раковины, дула в чашку с бульоном, собираясь окунуть туда сухарик. Отметила про себя, как она шла: точь-в-точь будто пантера какая-то. Буйная грива исчезла. Теперь волосы у нее были заплетены в тысячу длинных косичек, и у каждой на кончике что-то блестящее. Ногти выкрашены синим, и помада на губах темная, цвета ежевики. Все еще в кожаной куртке, а юбка на сей раз длинная, но такая, что сквозь нее все видно – этакое цветастое ничто, овевающее колени. Все ее причинное место напоказ среди красных георгинов и травяных каких-то метелок.
Пока мисс Джуниор выбирала, один из обормотов сыновей Масейо стоял, подпирал стенку. Рта не раскрыл, ни «добрый день» не сказал, ни «вам помочь?» – ничего из всех тех любезностей, которыми положено встречать посетителей. А я студила свой бульон и ждала, кто из них первый начнет вести себя по-человечески.
Оказалось, она.
Судя по ее заказу, обедать она собиралась с другом или с подругой, потому что Кристина вернулась завзятой поварихой, так что вряд ли девица все это понесет Ride. Как бы то ни было, она заказала три гарнира, два мяса, один рисовый пудинг и кусок шоколадного торта. Сын Масейо – Тео его зовут, – ухмыляясь еще поганее обычного, отвалился от стены и пошел все это накладывать в пенопластовые тарелки. Маринованный помидор перевалился у него через ребро, разгораживающее отдельные выемки, и выпачкал картофельный салат красным; потом малый свалил с вилки жареное мясо поверх цыпленка под соусом. Меня так разозлило это его неуважение к еде, что сухарик я уронила в бульон и там он распался в хлам.
Она не отрывала глаз от лотков. Ни разу не посмотрела в мерзкую рожу Тео, пока он не отсчитал ей сдачу. Потом глянула прямо ему в глаза и говорит: «А я знаю, зачем тебе групповуха. Один на один небось пиписька не встает?»
Тео выплюнул ей вслед грязное ругательство, да попусту: кроме меня, его никто не услышал. И после того как давно уже захлопнулась дверь, он все повторял то же слово. Что показательно. Слов молодежь не тратит потому, что их запас у нее ограничен.
Когда вошел Масейо, чтобы сменить его на посту, пока из посетителей, что набегут из церкви, не начала собираться очередь, сидевший за кассовым аппаратом Тео уже весь пребывал в мечтаньях – на воображаемой площадке выполнял дриблинг и всякие финты с воображаемым мячом. Как будто университет Орландо [16] уже зачислил его в команду, по совместительству разрешив рекламировать овсянку «Уитиз» компании Дженерал Миллз [17]. Неплохой способ отделаться от стыда. Во всяком случае быстрый. А кому и жизни не хватает.
Да, я о девице говорила, о Джуниор. Что-то в ней напомнило мне одну местную женщину. По имени Каллистия. Ну то есть во времена ее молодости, конечно, хотя сомневаюсь, чтобы Джуниор или кто бы то ни было из современных прошмандовок могла с ней сравниться. С ней мистер Коузи тоже был знаком, но если б вы его спросили, он не признался бы. Мне бы признался. Мне мистер Коузи не лгал никогда. Но дело не в этом. Его первую жену я знала лучше него. Я знала, как он обожал ее, и знала, как изменилось ее мнение о нем, когда она уяснила, откуда его деньги. Сказки для соседей - это одно, а в действительности его отец, которым он так хвастал, заработал стартовый капитал, будучи стукачом, агентом-информатором властей. Из тех, на кого может рассчитывать полиция, когда надо узнать, где прячется нужный им цветной парнишка, кто продает выпивку, кто на какую собственность положил глаз, что говорили на церковном собрании, кто гнал волну перед выборами или собирал деньги на школу - всякие такие вещи, немаловажные по меркам южных штатов. Ему хорошо платили, предупреждали, если надо, об опасности и пятьдесят пять лет всячески продвигали, а он, Дэниел Роберт Коузи, всех держал в поле зрения своих мертвенных злых глаз. Говорили, что только ради ощущения власти, потому что радости он от этого не получал, а деньги, которые платили за то, что он у белых на побегушках, не принесли покоя ни ему, ни его семье. Белые называли его Дэнни-бой. Но неграм его инициалы, ДРК послужили поводом называть его тем именем, под которым он и был всем известен: Дарк [18]. Деньги он обожал – как бумажные, так и мелочь, трясся над каждым пенни, не покупал сыну справных ботинок, а жене и дочерям пристойных платьев, пока не умер, оставив 114 000 презренных долларов наследства. Сын решил получить от своей доли удовольствие. Не то чтобы выкинуть совсем, но потратить на вещи, которые Дарк не одобрял: на приятное времяпрепровождение, на хорошую одежду, еду, музыку и танцы до восхода солнца в отеле, специально для всего этого построенном. Отца боялись; сын стал лучом света. Отцу платили полицейские;
