ненормальные. Надень туфли, дедуля, да приглядись ко мне хорошенько, потому что больше ты меня не увидишь никогда.
Да что ты все о смерти думаешь, говорила я. А она говорит: нет, это смерть все обо мне думает. Ни бум-бум она в этом не смыслила. Думала, будто смерть ведет на небо или в ад. И никогда ей не приходило в голову, что там может быть просто продолжение того же, что и здесь. И можешь делать все, что угодно, только знай, что свалить будет не на кого. Но Мэй именно так объясняла, зачем она все тащит и прячет, зачем запасает и крадет. Смерть ломилась в дверь, и Мэй требовалась вся ее ловкость, все лукавство, чтобы не впустить ее. А дочь была слабым звеном, дверной петлей, которая вот-вот поддастся - и потеряешь все. Кристину надо было защитить не только от того, что вкралось в дом и завладело свекром, но и от той негритянской прижизненной смерти, с которой Мэй сама была знакома, – от нищеты. Бездомности, попрошайничества; да тут еще и христианская вера, которая требует нескончаемой благодарности за миску мамалыги. Ничто не пугало ее больше этого, разве что неодобрение белых. При каждом удобном случае она пересказывала легенду о том, что мистер Коузи завершил собой длинную цепочку мирных, преуспевающих рабов и удачливых вольноотпущенников, где каждое следующее поколение добавляло свою толику к наследству, оставленному предыдущим. Независимые мастеровые, как она называла их. Сапожники, белошвейки, плотники, жестянщики, кузнецы, бесплатная рабочая сила и ремесленники, набиравшиеся все большего мастерства и оттачивавшие свои навыки ради богатых соседей, которые одаривали и поощряли их. Плотники делали прекрасные рояли; жестянщики работали в лаборатории местного колледжа. А один, кузнец, предложил свои услуги конезаводческой ферме, где заслужил сперва доверие, потом стал незаменимым, и, наконец, от его работы стала явно зависеть прибыльность бизнеса. Достигнув такого положения, он попросил за свою работу жалованья, а не только крова, и его просьбу удовлетворили. Мало-помалу, согласно этой легенде, предки семейства Коузи откладывали и копили заработанное для детей, которых обучали и которым заповедовали продолжать в том же духе. Но не высовывались, не хвастали, не дерзили – наоборот, всячески угождали и старались держаться поближе к местным заправилам из белых. Это была сказочка для распространения на улице, среди непосвященных – едва ли Мэй или мистер Коузи воспринимали ее всерьез во всех деталях. Он-то и вовсе – знал, как было дело в действительности, но Мэй верила, и поэтому маленькая Гида с ее мужской рубашкой вместо платьица казалась ей воплощением катастрофы, этакой впущенной в дверь зеленой мухой, что вовсю жужжит над уже накрытым столом и вот-вот усядется на Кристину и выпачкает ее помоями, в которых родилась. С дружбой девочек Мэй мирилась до тех пор, пока не встрял мистер Коузи. Тут уже надо было действовать решительно. Если у Гиды и Кристины и были какие-то надежды оставаться подружками и вести себя как сестры потому лишь, что старому распутнику так заблагорассудилось, то Мэй сразу решила положить этому конец. Если муху нельзя прихлопнуть, она оторвет ей крылышки, пропитает воздух вокруг нее инсектицидом, чтобы та вздохнуть не могла, а дочь превратит в союзницу.
Жалко их. Они были просто девчонки. А годом позже им предстояло умыться кровью, и всерьез. Начиналась открытая битва не на жизнь, а на смерть. Причем для них это было во чужом пиру похмелье.
День, когда мистер Коузи сообщил нам, на ком женится, стал для Мэй ее персональным седьмым декабря [46]. В мгновение ока от скрытой обороны она перешла к военным действиям. А на войне, как скажет вам любой честный ветеран, хорошо одинокому и уж вовсе полная лафа полоумному балбесу. Она не всегда была такая. Когда я в двадцать девятом году ее впервые увидела – она тогда стояла рядом с Малышом Билли, – виду нее был в точности такой, какой и должен быть у младшей дочери странствующего проповедника, который непрестанно ездит из прихода в приход и везде вынужден просить подаяния, в том числе и в виде одежды. Миленькая, недополучившая в семье любви и заботы девочка в латаном-перелатаном пальтишке. Облезлый меховой воротник, салатно-зеленое платьице и черно-белые ботинки сразу же наводили на мысль о блошином рынке. И пока я недоумевала, откуда сын мистера Коузи ее выкопал, она подняла руку Малыша Билли к губам и поцеловала ее. Из того, как ее глаза переходили с предмета на предмет, словно пожирая все, что было в вестибюле гостиницы, я вывела, что она станет вести себя как гость, ожидающий, чтобы его обслужили. И напрочь ошиблась. Даже не распаковав свой картонный чемодан, она сразу переоделась, сбросив задрипанное платьице, и приступила к делу. «Значит, так, - сказала она мягким, приятным голосом. - Здесь надо бы подправить полировку. Это передвинем, вот под этим надо бы грязь убрать, да и там протереть…» Ну как тут было удержаться от улыбки? Такой меренговый голосочек, да и манеры – гранд-дама, да и только! Особенно мистеру Коузи - еще бы, значит, его сын правильную жену избрал, подходящую.
Она сместила Малыша Билли с должности официанта, при ней он сначала заведовал баром, потом стал договариваться с музыкантами, тем самым дав мистеру Коузи возможность сосредоточиться на деньгах и развлечениях. Даже беременность не сделалась ей помехой. До Мэй я не видывала, чтобы молодая мать отняла ребенка от груди в три месяца. Когда в тридцать пятом году Малыш Билли умер, это случилось так быстро, мы даже не успели толком поухаживать за больным. Кристина забралась ко мне под кровать, и когда я там ее обнаружила, разрешила ей спать со мной. Она не была плаксой, так что ее сонное хныканье меня отчасти даже успокаивало, тем более что Мэй восприняла смерть Малыша Билли не столько как трагедию, сколько как оскорбление. Хоть бы слезинку уронила – нет, лишь таращилась по-совиному, а Кристину растить предоставила мне. Мистера Коузи эта смерть сразила совершенно, и в результате дела вести, чтоб все не развалилось, приходилось нам с Мэй. Следующие семь лет она всю энергию вкладывала в бизнес. Семь лет работала, надрывалась, а в награду получила: «Вот, я жениться надумал. Ты ее знаешь. Та девочка, подружка Кристины». Хорошенькая награда - смотреть, как свекор женится на подружке ее двенадцатилетней дочери и эту девчонку возносит превыше всего - выше ее самой, выше ее дочери и всего, ради чего она работала. Более того. Предполагалось, что она будет эту девчонку учить, как над нами начальствовать. В те годы большинство девчонок рано выходили замуж (считалось, что чем раньше девушка уйдет на попечение мужчины, тем лучше), но в одиннадцать? Тут и так уже призадумаешься, но дело не только в возрасте. Новая свекровь Мэй была не просто малолеткой, она была из Джонсонов. Ни в каком диком кошмаре не привиделось бы Мэй семейство более зловещее. Джонсоны представлялись ей воплощением всех дураков, дикарей и слабоумных, выведенных во всех навязших в зубах мультсериалах и рекламных роликах. Сборищем опустившихся, безвольных психов, чьи покрытые коростой дети возятся в помойках, среди червей и сонмища гудящих мух. Вот кого она видела, глядя на Джонсонов. Что бы она ни делала – расчесывала ли волосы в спальне, плескала ли себе на лоб холодной водой в кухне, где бы ни находилась, речи ее об этом сводились к одному и тому же: беспомощность и лень не привычка, не наследие дурного прошлого, это черты характера; невежество – это судьба; грязь – их свободный выбор. Ее всю передергивало, когда она такое говорила, - еще бы, дочь священника, она и впрямь старалась пробудить в себе христианское милосердие, но поглядит на Джонсонов, и все - не может. Пусть даже только услышит о них. Вы хоть их имена возьмите, говорила она. Напыщенные и претенциозные; такие имена пристало давать мулам или рыбацким шаландам. Брайд. Уэлкам Монинг. Принсесс Старлайт. Райчес Спирит. Солитюд. Гид-де-Найт [47]. Добавьте к этому главное несчастье – непростительную беспечность родителей, Уилбура и Сарри, которые думали, будто сидеть в лодке с леской в руках – это работа. Когда море отняло у них двоих детей, они из своего горя сперва сделали кружку для милостыни, потом, как данью, обложили им соседей. Так почему бы не выдать младшую девочку замуж за пятидесятидвухлетнего мужчину, коли вдобавок при этом из рук в руки перейдут бог знает какие деньги? Если он дал им бумажку в два доллара, говорила Мэй, то доллар с полтиной следовало бы получить сдачи. Но мы-то знаем: дешевой ерунды мистер Коузи не покупал никогда, а если покупал, то со временем она входила в цену. Например, дитя, которое вскоре подрастет и народит еще детей. Это напомнило мне о еще одной вещи, беспокоившей Мэй. Джонсоны славились не только своей никчемностью и нищетой, ко всему прочему их дочери были известны слабостью на передок. Как бы то самое, чем, видимо, и приманила мистера Коузи Гида, не перекинулось на ее собственную дочь. Не успела Мэй провести с Кристиной первых бесед про месячные, не начала еще отваживать нежелательных мальчиков, как свой же дом проникся сексуальным трепетом девчоночьей плоти - такой атмосферой Кристина могла пропитаться быстрее, чем бисквитный торт ромом. А все потому, что мистер Коузи хотел
