«Ы-тидагей а-ридагей ы-бидагей я-нидагей! Н-оида-гей у-кидагей ил-пидагей е-тидагей я-бидагей а- зидагей о-гидагей о-дидагей у-видагей а-юидагей ен-ридагей у-дидагей о-дидагей а-мидагей и орт- тидагей!»
А-ридагей ы-бидагей я-нидагей. Это ты больно тогда ударила, Кристина. Назвав меня рабыней. Очень больно.
Я и метила, чтоб побольнее. Думала, вот сейчас умру.
Бедные мы, бедные.
А он-то, черт побери, о чем думал?
Ты меня спрашиваешь?
Когда он умер, я сказала себе: победа! И тут же связалась с точно таким же, как он. Старым самовлюбленным бабником.
Ты ведь могла остаться, да и жить здесь, если тебе это было так важно. А женщин у него было столько, что я сбилась со счета.
Переживала?
Конечно.
А Л. знала, что происходит на яхте?
Скорее всего.
Да, все хотела тебя спросить: как она умерла?
Догадайся с трех раз. Прямо за стряпней.
Цыплят жарила?
Н-ну, почти что. Тушила свиные отбивные.
А где?
У Масейо. Упала замертво у плиты.
После похорон так и не вернулась?
Нет. Я думала, ты приедешь, сходишь за ней. Мэй тебе разве не написала?
Написала, но я тогда билась головой об стенку из-за одного прохвоста; жила, правда, при этом в сказочной квартирке.
Это ты о том докторе?
Да, о Кении Рио.
Очередной обмен?
Да ну… Чистой воды купля-продажа. Купил меня, как бутылку джина. А выпивки, стоит только до кондиции дойти, ты ж понимаешь, требуется покупать все больше и больше. Я уж и так целых три года продержалась. Этакая мисс Катти Сарк [62].
Ты не была ничьей выпивкой.
Так же как и ты.
Кем же тогда я была?
Просто девчонкой. Которая пыталась отыскать место, куда не ведет ни одна улица.
Вот и Л. так говаривала.
Господи, как я по ней скучаю!
Я тоже. Вспоминаю все время.
Могли ведь жить себе припеваючи рука об руку, вместо того чтобы везде искать Великого Папочку.
Тут и искать нечего. Он был везде. И нигде в то же время.
Мы что, его выдумали?
Он сам себя выдумал.
Но и без нашей помощи не обошлось.
Да уж, конечно. Сам черт только мог его выдумать.
Видимо, он и выдумал.
Эй, Каллистия!
Даже на языке идагей они никогда не делились друг с дружкой неким секретом, постыдным вдвойне. Каждая думала, что изъян кроется в ней одной. Теперь, сидя на полу и пытаясь презрение и твердость противопоставить измене тела, когда терять стало и нечего, и, наоборот, нависла самая жестокая потеря, та фраза из детства вновь ввергла их во времена, когда не существовало даже невинности, ибо не был придуман ад.
Опять тысяча девятьсот сороковой год. Они одни, вместе идут играть на пляж Л. приготовила им корзинку с завтраком; как обычно, они съедят его в тени и уединении своей «Виллы Каллистии» – перевернутого баркаса, брошенного в прибрежной траве. Они не только дали ему имя, но все внутри вычистили и обустроили. Притащили туда одеяло, из принесенных морем деревяшек соорудили стол, на который поставили две треснутые тарелки и продукты «на всякий пожарный»: консервированные персики, сардины, банку яблочного желе, ореховую пасту и печенье. Обе в купальниках. На Гиде один из купальников Кристины – синий с белыми кантиками. Кристина в желтом с короткой маечкой – топиком, как это теперь называют. Волосы у обеих заплетены в четыре косички, так что прически у них одинаковые, только у Кристины косички гладкие, а у Гиды нет. Уже почти перешли лужайку, когда выяснилось, что они забыли джеки. Гида вызвалась сбегать, а Кристина пока посидит в беседке, посторожит еду.
Со служебного входа Гида вбегает в отель и, вкусно чавкая жевательной резинкой, мчит по черной лестнице вверх, вся в радостном предвкушении пикника. Из бара доносится музыка, да такая чудесная и ритмичная, что в коридоре Гида начинает пританцовывать в такт, виляя бедрами. Вдруг натыкается на деда своей подружки. Тот молча смотрит. Она в смущении – вдруг он видел, как она крутила попой? – да и без того она в благоговейном ужасе. Это же он, этот представительный гигант, владеет всем отелем, и все его боятся. Гида останавливается, не в силах ни пошевелиться, ни принести извинения.
Вдруг заговорил:
– И где же это пожар?
Она не отвечает. Язык увяз в жевательной резинке. Он опять:
– Ты дочка Джонсона?
Упоминание отца срабатывает, язык развязывается:
– Да, сэр. Он кивает.
– Как тебя звать?
– Гида, сэр. – Потом, подумав: – Гид-де-Найт [63] .
Он улыбается:
– Мне это было бы и впрямь нелишне.
– Чего-чего?
– Да ничего, это я так.
Он ее трогает за подбородок, потом – все так же улыбаясь, как бы между делом, касается ее соска или, верней, того места под купальником, где он появится, если точечка в кружочке на ее груди когда- нибудь выступит рельефней. Казалось, Гида простояла перед ним чуть ли не час, хотя в действительности времени едва хватило, чтобы выдуть большой пузырь из жвачки. Пронаблюдав, как розовый шар лопнул и съежился на ее губах, он уходит, по-прежнему улыбаясь. Гида бросается по лестнице обратно. То место на груди, доселе ей неведомое, горит огнем и трепещет. В дверях она уже дышит так, словно бежала всю дорогу на пляж и обратно, а не по лестнице один марш. Тут ее вдруг сзади сцапала Мэй и задала нагоняй за то, что она бегала в отеле. Давай, мол, – чем носиться туда-сюда без толку, бери мешок, помогай таскать белье в прачечную. На это уходит всего минута, может, две, но Мэй Коузи за это время успевает многое ей рассказать о поведении в общественных местах. Когда заканчивается тирада о том, как все тут счастливы оттого, что Гида с Кристиной подружились, и сколь многому эта дружба может ее научить, Гида бросается к Кристине, хочет рассказать, что произошло, что сделал ее дедушка. Но Кристины в беседке нет. Гида находит ее с другой стороны дома, у бочки с дождевой водой. Купальник у Кристины выпачкан чем-то похожим на рвоту. Ее лицо сосредоточенно, сурово. На нем растерянность пополам с омерзением; в глаза не смотрит. У Гиды отнимается язык, какое там пытаться рассказать, что случилось! И так понятно: она все
