— Сядь!
Резко развернувшись, Джимми рванул по направлению к зарослям. Приложив приклад к плечу, Уолтер навел на удаляющегося раба мощный оптический прицел, как биолог, фокусирующий микроскоп на каком- нибудь простейшем.
— Стой!
Когда Уолтер выстрелил, Джимми уже достиг западного края лужайки, и пуля прошила левую икру раба. С волчьим воем тот завалился вперед и, к удивлению Уолтера, почти сразу же схватил ржавую выброшенную клюшку, очевидно, в надежде использовать ее как костыль. Но далеко не ушел. Когда он выпрямился во весь рост, его высокий морщинистый лоб как раз попал в прицел, перекрестие которого и поставило на нем крест. Уолтеру осталось лишь спустить курок.
Вторая пуля вырвала значительную часть черепа — вязкий сгусток кожи, осколков кости и мозга вылетел из виска Джимми, словно ракета, запущенная с коричневой планеты. Он дважды прокрутился на месте и рухнул в траву, у розового куста, усеянного белыми цветами. Итак, в конечном итоге почетный уход.
Слезы закапали из глаз Уолтера, словно из медицинской пипетки. О, Джимми, Джимми… и худшее еще впереди, не так ли? Разумеется, он не расскажет правду Тане. «У Джимми начались сильные боли, — скажет он дочке. — Невыносимая мука. Врачи усыпили его. Теперь он в раю для рабов». И они устроят ему первоклассные проводы, о да, с цветами и минутой молчания. Быть может, пастор Макклеллан захочет прочесть проповедь над его могилой.
Шатаясь, Уолтер побрел к кустам. Чтобы организовать похороны, нужно тело. Несомненно, в морге смогут залатать голову,, слепить ему кроткую улыбку, сложить руки на груди в безмятежной позе…
Высокий бородатый мужчина в костюме Эйба Линкольна появился на восемнадцатом поле и шагнул навстречу Уолтеру. Чудак, вероятно. Может, чокнутый. Уолтер устремил взгляд на розы и побрел дальше.
— Я видел, что вы сделали, — промолвил незнакомец с заметным негодованием;.
— У него была нильская лихорадка, — объяснил Уолтер. Солнце безжалостно било в лицо, в ушах стучало, словно в барабан на римской галере. — Это был акт милосердия. Эй, Эйб, Четвертое июля было вчера. Зачем маскарад?
— Вчера — еще не слишком поздно, — промолвил таинственно незнакомец, доставая пачку пожелтевших бумаг из жилетки. — Никогда не слишком поздно, — повторил он, аккуратно разрывая документ пополам, щурясь от горячего, маслянистого света.
Для Уолтера Шермана, совсем одуревшего от жары, горюющего по утраченному рабу, утомленного императивами безжалостного милосердия, мир вдруг превратился в громадное болото, всепоглощающую трясину, туман стал заволакивать и незнакомца, и размеренное движение этого незнакомца в направлении «Макдоналдса». Близится странный вечер, чувствовал Уолтер, затем последуют еще более странные дни. Дни, когда все, казавшееся постоянным, придет в движение, будет сорвано с основания. И уже здесь и сейчас, стоя на гравийной бровке между ровной лужайкой и дерном, Уолтер видел приближение этого страшного будущего.
Он ощутил это еще явственнее, когда с закатывающимися глазами, выпрыгивающим из груди сердцем и плавящимися в море безумного желтого света мозгами, шатаясь, побрел к розовым кустам.
И окончательно понял с острой как нож определенностью, что все изменилось, когда, осматривая кусты, нашел не труп Джимми, а теплую человекообразную машину, лежавшую ничком, в луже блестящей маслянистой жидкости, струящейся из развороченного лба.
Признания Эбенезера Скруджа
Благотворительность — это ухмылка рабства.
Намечалось еще одно проклятое метафизическое Рождество, понял я по призрачной фигуре, стоявшей в дверях моей спальни.
— Убирайся! — приказал я тени своего бывшего партнера.
— Дудки, Эбенезер, — ответил призрак Марли.
— Ты — лишь продукт моего капризного желудка, — напустился на него я. — Сон, замешенный на прогорклом сыре. Плод воображения, вызванный гнилым инжиром.
— Такой же сон, как и наша последняя встреча.
Призрак неуклюже побрел к моей кровати, волоча за собой нелепую цепь, с нацепленными на нее гроссбухами, кассовыми ящиками, ключами и навесными замками, которые звенели по полу, словно вестники приближающегося Нового года.
Страх разрастался во мне, как морозные узоры на оконном стекле. Я так и не свыкся с этими ходячими трупами.
— Разве я не исправился, Яков? — взмолился я. — Разве не поддерживаю все благие начинания в христианской общине?
Пупырышки, покрывавшие кожу, разрослись до размеров бородавок.
— Ты бы видел индейку, какую получит Крэтч к Новому году. Это же морж с крыльями! Ну почему ты опять здесь?
Марли молча вытянул руки и судорожно задергал ими, словно заводной маэстро, дирижирующий кукольным оркестром.
— Поговори со мной, Яков!
И хотя я запер подвал, резкий сквозняк пахнул мне в лицо леденящим холодом, словно чихнул сам дьявол. Попав в мощную струю воздуха, канделябры взлетели вверх, как былинки. Зеркало над комодом соскочило с гвоздя и, ударившись об пол, рассыпалось миллионом острых стеклянных кинжалов. Кровать закачало так, словно я попал в водоворот, балдахин лопнул и затрепетал на ветру, а сам я внезапно свалился с матраса и полетел через комнату прямо к двери.
— Отныне, — услышал я голос Марли, прежде чем вырубился от удара виском о косяк, — индейки тебя не спасут.
Я очнулся — как это ни странно — в вертикальном положении. Коленки дрожали, ноги не слушались, но я все же стоял на этих дрожащих подпорках. Передо мной простиралось моховое болото, омытое холодным желтым лунным светом, усеянное клочками тумана. В двадцати ярдах от меня туман сгустился в плотную массу, которая поползла по земле, перекатилась через каменную стену и плеснула о громаду особняка, словно прибой, ласкающий скалистый берег.
— Они ждут тебя, — возвестил Марли, материализовавшись на крыльце.
Накренившиеся купола, перекосившиеся ставни, разбитые окна, но душу леденит мрачная картина извращенных святок, которые устроили владельцы этого странного дома. На лужайке перед крыльцом — восемь скелетов северных оленей со скрученными проволокой костями тянули санки, набитые золой, углем и куклами из гниющих кукурузных початков. В окне гостиной я увидел сосну, иголки которой выглядели столь же безжизненными, как отрезанные кошачьи усы, а ветки были увешаны свечными огарками и заплесневелыми шариками воздушной кукурузы.
По колено в тумане я брел к крыльцу. Марли толкнул дверь и, схватив меня за ледяную руку, повел по освещенному чадящими огарками коридору в роскошную столовую, убранную в стиле барокко. Тяжелые блестящие огненно-красные шторы, будто расплавленная магма, извергающаяся из жерла вулкана. Пушистый изумрудный ковер, словно из торфяного мха, поражающий своим великолепием. В углу деревянные напольные часы, корпус которых был источен жучками, словно гнилое бревно, отбивали полночь, издавая натужные туберкулезные хрипы. Напротив, в похожем на пещеру камине, бушевал огонь, языки пламени истончались и сплетались в буквы алфавита, на короткий миг вспыхивало слово «Рождество».
