— Думаю, мы так никогда и не узнаем точно, что случилось в тот вечер.
— Скорее всего.
Жесткие туфли неприятно врезались в ноги. К вечеру ступни отекут, Сильвия станет ахать и предлагать ножные ванны.
Руфь выпрямилась на стуле.
— Но вы-то, мисс Райан, вы-то знаете, что случилось? Вы же снимаете по этой истории фильм.
— В общем и целом — да, — согласилась Урсула. — Моя прабабушка была в ту ночь в Ривертоне — сестры Хартфорд приходились ей родней по мужу, и эта история стала чем-то вроде семейной легенды. Прабабушка рассказывала ее бабушке, бабушка — маме, а мама — мне, много-много раз. Мне не надоедало, я всегда знала, что когда-нибудь сниму по ней фильм. — Она улыбнулась, пожала плечами. — Однако, как и в каждой истории, в этой есть белые пятна.
— Не слишком-то веселая история для кино, — заметила Руфь.
— Нет, нет, это именно то, что надо, — запротестовала Урсула. — Восходящая звезда британской литературы убивает себя на берегу мрачного ночного озера в разгар празднества. Единственными свидетелями становятся две очаровательные сестры, которые с тех пор не разговаривают друг с другом. Одна — его невеста, вторая, по слухам — любовница. Ужасно романтично!
Тяжелый комок в животе чуть-чуть разошелся. Выходит, она знает только официальную версию. И правда, почему это мне взбрело в голову, что будет иначе? А главное — что за странная преданность заставляет меня хранить молчание? Как будто после стольких лет все еще важно, что скажут люди!
Впрочем, я знаю, откуда она — эта преданность. Впиталась с материнским молоком. Так сказал мистер Гамильтон, провожая меня в день моего увольнения — я стояла на верхней ступеньке крыльца подле входа для слуг, сжимая сумку с немногочисленными пожитками (с кухни доносились рыдания миссис Таунсенд). Еще он сказал, что я была рождена для этого дома, так же, как когда-то моя мать, а еще раньше — ее родители, и что я поступаю глупо, бросая такое прекрасное место и такую почтенную семью. Сокрушался, что в Англии обесцениваются понятия верности и преданности, и клялся, что не позволит этой заразе проникнуть в Ривертон. Не для того же мы выиграли войну, чтобы все потерять.
Бедный мистер Гамильтон: он был совершенно уверен, что, бросая службу, я обрекаю себя на нищету и моральную гибель. Много позже я поняла, как ему было страшно, какими жуткими и непонятными казались перемены, бушевавшие в то время в обществе. Как хотелось ему ухватиться за надежные старые устои.
И все-таки он был прав. Конечно, не во всем: и деньги, и мораль — все осталось при мне, кроме той части души, что была навек привязана к Дому. А часть Дома навсегда поселилась во мне. Долгие годы запах воска для мебели «Стаббинс и K°», хруст гравия под колесами машин, похожая мелодия дверного звонка возвращали меня обратно. Будто мне снова четырнадцать, и, уставшая от переделанной за день работы, я сижу, попивая какао, на кухне, у огня, мистер Гамильтон читает нам те отрывки из «Таймс», которые, по его мнению, годятся для наших чувствительных ушей, Альфред подшучивает над Нэнси, та хмурится, а миссис Таунсенд мирно похрапывает над вязанием, свалившимся на ее необъятные колени.
— А вот и чай, — сказала Урсула. — Спасибо, Тони.
Рядом со мной появился молодой человек с подносом и составил на стол разномастные чашки и банку из-под джема, игравшую роль сахарницы. Руфь передала одну из чашек мне.
— Мама, что с тобой? — Она достала платок и начала вытирать мне лицо. — Тебе нехорошо?
Только тогда я почувствовала, какие мокрые у меня щеки.
Видимо, все дело в аромате чая. И в этих честерфилдовских креслах. Навалились давние воспоминания и забытые тайны. Прошлое и настоящее с грохотом сшиблись посреди комнаты.
— Грейс, чем вам помочь? — Это уже Урсула. — Может быть, прикрутить отопление?
— Я отвезу ее домой. — А это снова Руфь. — Так и знала, что добром это не кончится.
Да, пора домой. Я хочу домой. Я почувствовала, как меня поднимают, вкладывают в руку трость. Кругом звенели голоса.
— Извините, — сказала я всем сразу. — Я просто устала. Очень устала. Много лет назад.
Ноги болели — мстили мне за туфли. Кто-то заботливый — наверное, Урсула — поддерживал меня, вел за руку. Мокрые щеки холодил ветер.
И снова машина Руфи — мимо полетели дома, деревья, дорожные знаки.
— Успокойся мама, все будет хорошо, — твердила дочь. — Это я виновата. Не нужно было тебя туда возить.
Я положила ладонь на ее напряженную руку.
— Я как чувствовала, — продолжала Руфь, — и зачем только согласилась?
Я прикрыла глаза. Вслушалась в гудение двигателя, скрип дворников по стеклу, шум машин.
— Ничего, скоро ты отдохнешь, — бормотала Руфь. — Мы едем домой и больше туда не вернемся.
Я улыбнулась, чувствуя, как меня уносит на волнах памяти.
Поздно. Я уже дома. Я вернулась.
«Ежедневный вестник Брэйнтри»
17 января 1925 года
Тело, обнаруженное вчера утром на Брэйнтри-роуд, принадлежит актрисе и местной знаменитости — достопочтенной Эммелин Хартфорд, двадцати одного года. Как стало известно, мисс Хартфорд ехала из Лондона в Колчестер, и машина врезалась в дерево.
Мисс Хартфорд должна была прибыть в «Кодли-хауз», имение ее давней подруги, миссис Фрэнсис Викерс, в субботу утром. Когда же этого не случилось, миссис Викерс забеспокоилась и оповестила полицию.
Коронер проведет необходимое расследование, чтобы выяснить причину гибели, пока же полиция не видит в случившемся злого умысла. Если верить свидетелям, причиной аварии стала гололедица и слишком высокая скорость движения.
У мисс Хартфорд осталась старшая сестра, достопочтенная миссис Ханна Лакстон, жена видного члена партии консерваторов, представителя Саффрон-Грин, мистера Теодора Лакстона. И мистер и миссис Лакстон отказались общаться с прессой, семейные поверенные, «Гиффорд и Джонс» сделали от имени своих клиентов заявление, в котором это нежелание объясняется глубоким горем, постигшем семью.
И это не первая трагедия за последнее время. Прошлым летом в своем имении Ривертон мисс Эммелин Хартфорд и миссис Ханна Лакстон стали, к несчастью, свидетельницами самоубийства известного поэта, лорда Роберта С. Хантера. Незадолго до этого лорд Хантер был удостоен литературной награды «Таймс» в области поэзии.
ДЕТСКАЯ
Сегодня не холодно, в воздухе уже пахнет весной, я сижу в парке, на скамейке под вязом, играя в прятки с неярким зимним солнцем. Щеки замерзли и сморщились, как забытые в холодильнике персики, но что поделать — Сильвия решила, что мне срочно нужен свежий воздух.
Сижу и вижу, как впервые попала в Ривертон; так ясно, будто исчезли прошедшие годы, на дворе снова июнь тысяча девятьсот четырнадцатого, и мне снова четырнадцать: наивная, нескладная,
