на солнце, на балконе, Антуан в пижаме, Франсуаза в кимоно… Дети на пляже… Легкий отдых, роман… Чай… Англичане, русские из Канн… тосты, ломтик кекса… Отвратительное счастье».
Когда он подошел к ним, Антуан спросил, что делается на фабрике.
— Очень вы заняты? А шерсть? Это дорого? Все это должно быть очень трудно.
— Шерсть… — сказал Бернар. — Она поднимается и опускается, к этому начинаешь привыкать; больше не спекулируешь, покупаешь изо дня в день; то ошибаешься, то удается: это не имеет большого значения. А что важно — эго перемены курса и, конечно, налоги… Все это так смутно и так плохо регламентировано.
— А рабочие? У вас больше не бастуют?
— Нет, у нас теперь система автоматического повышения платы в соответствии с ростом дороговизны. Это сделано очень честно. В сущности, рабочие очень хороший народ. Они понимают игру. Все это гораздо проще, чем мы думали. Но что меня занимает, это наши новые дела.
— Да, — сказал Антуан, — я знаю: твое шерстяное дело в Рубексе и твоя прядильня в Соединенных Штатах… Ты, наверное, страшно занят.
— Да нет, Роже очень много мне помогает. Он стал чудесный, Роже! И потом я люблю работать. Что делать с жизнью, когда не работаешь? Думаешь о себе, анализируешь, мучаешься… А как превосходно вернуться домой, падая от усталости, лечь в девять часов и заснуть, как засыпает скот.
Франсуаза, слушавшая этот разговор, заметила с некоторой едкостью:
— Но это философия несчастного человека, Бернар!
— Нисколько, — возразил Бернар с вызовом. Ему все еще доставляло удовольствие глядеть на нее, но между ними была теперь как бы скрытая вражда. Она это почувствовала и, оставшись с ним на минуту одна, посмотрела на него с большой кокетливостью.
— It’s funny, Бернар, — to see you turned into a big man of business. Everybody says you are one[28].
— Don’t you believe them. It’s all a game[29].
Мимолетно ей показалось, что он хочет приподнять маску и показать свое настоящее лицо, но в это время вошел Роже Лекурб, сопровождавший свою сестру.
Лекурбы выписали из Англии на похороны Ивонну, которую Бернар очень давно не видал. По первому взгляду она казалась массивной, тем более что одевалась она с монастырской строгостью. У нее были прекрасные, немного близорукие глаза и красивый голос. Она была серьезна, точна, но совсем не педантична. Одна ее черта очень понравилось Бернару: она не стала изображать горести, которой у нее не было. Она была очень корректна, но почти тотчас же перестала говорить о смерти этого старика, которого она мало знала, и начала объяснять брату и Бернару условия труда в Англии.
— Я полагаю, — сказал Бернар, — их большая ошибка в том, что они хотят во что бы то ни стало удержать золотую ценность фунта. Вследствие этого их заработная плата вдвое выше нашей, цены чересчур высоки и они не могут более вывозить.
— Это совершенно верно, — согласилась Ивонна Лекурб, — и застой в их промышленности происходит именно по этой причине. Они очень горды тем, что восстановили свои финансы, а в сущности это только премия на приобретенное богатство.
— Я не разделяю вашего мнения, — возразил Роже. — С остановкой работ рано или поздно необходимо считаться… Посмотрите на Германию… Англичане отбыли свою болезнь раньше; может быть они и правы — это менее опасно… Это как корь — лучше, когда она уже была… А в настоящее время мы, французы, мы работаем, мы вывозим, но ниже всемирной цены. Мы медленно себя пожираем.
— Это не полная правда, — сказала его сестра, — во всякой цене есть два элемента: первый — это то, что куплено на золото и что должно быть продано на золото, но также и рабочая силе… Если французский рабочий может жить при небольшом заработке так же хорошо, как и английский, это нисколько не обедняет Франции, раз и продукты питания производятся в самой же стране.
— Да нет же, — опять возразил ее брат. — Ивонна доводит свое рассуждение до абсурда. Бумажный франк падает почти до нуля. Хорошо, французский крестьянин продолжает кормить французского ткача, а тот продает свою работу за бесценок английским или американским рабочим… И, можно сказать, что Франция становится нацией рабов на службе у фунта и доллара.
— Очевидно, — сказала Ивонна, — мудро было бы тотчас и остановиться, стабилизировать франк… Хватит ли только у нас мужества?
Она говорила весьма оживленно, резким движением скрещивая иногда ноги и открывая до колен серые шерстяные чулки.
Спор об экономике долго еще продолжался все в том же духе. Когда младшие Лекурбы ушли, Бернар сказал с увлечением Франсуазе:
— Она превосходна, эта Ивонна! Как хороший экипаж — достаточно легонько толкнуть, он и катится…
— Какая странная манера одеваться, — сказала Франсуаза.
И она вздохнула.
Затем она заговорила о своем доме:
— У меня фиговые деревья, Бернар, и апельсинные, розы между маслин, а сад по-итальянски — с большими глиняными вазами… Вы должны нас навестить.
XXXIII
Огромная толпа следовала за погребальным шествием. В одиннадцать часов сирены и свистки объявили о закрытии фабрик в Валле. Пришли все рабочие. Похоронные дроги были покрыты большими венками. На лиловых лентах было написано: «Персонал прядильни в учреждениях «Кене и Лекурб», «Персонал ткацких мастерских у берега воды», «Пожарная команда своему благодетелю».
Кладбище Пон-де-Лера находилось на холме, возвышающемся над городом. По выходе из церкви длинное черное шествие двинулось вверх по склону, по дороге, вдоль фабричных строений Кене. Бернар, шедший до сих пор с опущенной головой, поднял глаза и посмотрел на колесницу, покрытую цветами. Затем бессознательно он стал узнавать строения. Тут и там через открытую дверь виднелись загроможденные помещения, железные рогатки, желтоватые ручьи. «Прядильня… Чистильная… Валяльная… Декатировочная… Вот, а в красильной еще дымится!»
Перед ним медленно двигался гроб, будто это был смотр перед молчащими мастерскими. Ахилл делал свой последний обход.
Паскаль Буше тихо взял под руку Бернара, который на него посмотрел. Это прекрасное розовое лицо постарело — белая борода между синеватыми глубокими рытвинами. Скоро поедет и он по той же дороге. Он указал Бернару на огромную фабрику и сказал: «Vanitas vanitatum et omnia vanitas[30], друг мой Бернар». Внезапно шествие остановилось. Распорядитель церемонии вызвал новых лиц к гробу: «Господин префект Лера!.. Господин мэр Лувье!.. Господин председатель торговой палаты!» Паскаль отпустил руку Бернара.
После больших усилий (лошади скользили по гололедице) колесница, наконец, заколебалась. Шествие двинулось вновь. Роже Лекурб посмотрел на Бернара, шедшего теперь одиноко несколько впереди. Он спросил себя, очень ли тот огорчен. «Я думаю, он больше чувствует, что он заместитель, что отныне один он хозяин, и это очень тяжело… Он ни слова не сказал все утро, только отдавал распоряжения… И, однако же, нельзя сказать, чтобы Бернар был вторым Ахиллом. Он гораздо более отдает себе во всем отчет. Это быть может довольно хорошая способность современного человека: двоиться, совмещать в себе две стороны. Марионетки поняли пьесу и все же продолжают играть».
Уже вступали на кладбище. Дорога, ставшая более узкой, разбивала все шествие. За Роже Лекурбом шли теперь незнакомые люди. «Нет-нет, — говорил какой-то господин, — я не хочу жить в твоей вселенной Эйнштейна. Мысль, что пространство ограниченно, для меня невыносима». — «Успокойся, Эдуард, успокойся, — отвечал голос, — я отдаю тебе назад бесконечность пространства».
Он услышал также: «Пока будут увеличивать скорость автомобилей, не улучшая одновременно
