Для фортепиано соло. Новеллы

l:href='#n_42' type='note'>[42] приказал уничтожить все кусты и деревья, за которыми можно было спрятаться. Именно с этого времени изгородь, идущая вдоль дороги, совершенно прямая».

— Если бы вы видели радость Эдварда, — сказала леди Туллок, — когда он читал мне это письмо!

— Это вполне естественно, — важно подтвердил генерал.

— Да, — живо поддержала его миссис Брамбл, — это так естественно!

Я смотрел на них с полным недоумением.

— Почему? — спросил я. — Вы думаете, что мертвец вернулся на это место по случаю столетней годовщины своего убийства?

— А разве вы так не думаете? — с беспокойством спросил лорд Туллок.

Генерал и миссис Брамбл посмотрели на меня с таким неодобрением, что я замолчал. Но про себя подумал, что ведь и истории о говорящих лошадях и пирующих призраках тоже находят горячий отклик в этих доверчивых душах. Я поднялся и попросил разрешения удалиться к себе.

В камине моей комнаты жарко пылали еловые поленья. От них струился легкий дымок, сквозь который смутно были видны мягкие белые хлопья, засыпающие снаружи оконные стекла. Моя свеча погасла, и теплый воздух светился и дрожал в танцующих языках пламени. Было так жарко, что сон не шел ко мне. Я стал размышлять над этими странными историями. Вскоре за стеной часы с кукушкой возвестили полночь. Я чувствовал усталость и волнение, но в то же время бессонница была мне приятна, как будто чье-то таинственное невидимое присутствие внесло в мою комнату ощущение уюта и нежности.

Каждый час кукушка подавала голос, и я слушал ее до самого рассвета, пока наконец не заснул.

На следующее утро я с некоторым опозданием спустился к завтраку в просторную столовую, обшитую дубовыми панелями. Миссис Брамбл, которая уже сидела за столом, заставленным блюдами с копченой пикшей, овсянкой и мармеладом, осведомилась, как прошла ночь.

— Скажу откровенно, я почти не спал. Но это меня совсем не тяготило, да и кукушка не давала скучать.

— Как? — неожиданно воскликнул генерал. — Вы слышали кукушку? Понимаете, Эдит? — многозначительно произнес он, повернувшись к жене.

— Ну да… — ответил я, удивленный тоном, которым он произнес эту фразу, самую длинную из всех, что мне приходилось слышать из его уст. И тут я увидел, что миссис Брамбл смотрит на меня пристально и взволнованно, и глаза ее полны слез.

— Я должна объяснить вам, — сказала она. — В комнате по соседству с вашей действительно висят часы с кукушкой. Моя дочь получила их в подарок, когда была еще совсем крошкой; она их очень любила и каждый вечер сама заводила. С тех пор как наша девочка умерла, никто не заводил ее часы, и уже никто больше к ним не прикоснется, вот мы и думали, что теперь кукушка замолчала навеки, но, видите ли, дорогой друг, вчера, в Рождественскую ночь…

Открытка © Перевод. Елена Богатыренко, 2011

— Мне было четыре года, — сказала Наталия, — когда моя мать ушла от отца и вышла замуж за этого красивого немца. Я очень любила папу, но он был слабым и покорным; он не настаивал, чтобы я оставалась в Москве. Скоро, против собственной воли, я стала восхищаться отчимом. Он был нежен со мной. Я отказывалась называть его отцом; в конце концов договорились, что я буду называть его Генрихом, как мама.

Три года мы прожили в Лейпциге, а потом маме пришлось вернуться в Москву, чтобы уладить какие-то дела. Она позвонила моему отцу, довольно сердечно поговорила с ним и обещала прислать меня к нему на целый день. Я волновалась прежде всего от того, что увижусь с ним, а также и от того, что снова окажусь в доме, где столько играла и о котором сохранила самые лучшие воспоминания.

Я не разочаровалась. Швейцар перед дверью, большой заснеженный двор — именно эти образы я и хранила в памяти… Что касается отца, он прилагал неимоверные усилия, чтобы этот день стал для меня самым лучшим. Он купил новые игрушки, заказал чудесный обед, а на вечер в саду был запланирован маленький фейерверк.

Папа был человеком очень добрым, но крайне неловким. Ничего из того, что он организовал с такой любовью, не получилось. Новые игрушки лишь усугубили мою тоску по старым, я требовала их, а он не мог их найти. От прекрасного обеда, дурно приготовленного слугами, оставшимися без женского присмотра, мне стало нехорошо. Одна из ракет упала на крышу, прямо в трубу моей бывшей детской, и от нее загорелся ковер. Чтобы погасить начинавшийся пожар, всем домочадцам пришлось выстроиться в цепочку с ведрами, а папа обжег руку, и в результате день, который он задумал веселым, оставил у меня воспоминания о страшных языках пламени и о грустном запахе лекарств на бинтах.

Пришедшая за мной вечером фрейлейн застала меня в слезах. Я была совсем маленькой, но я прекрасно чувствовала все оттенки переживаний. Я знала, что папа любит меня, что он хотел сделать как лучше, но ему это не удалось. Я жалела его, но в то же время мне было за него немного стыдно. Я хотела скрыть от него свои мысли, я пыталась улыбнуться и снова плакала.

Когда я уходила, он сказал, что в России есть обычай дарить друзьям на Рождество красивые открытки, что он купил для меня такую открытку и надеется, что она мне понравится. Сегодня, думая об этой открытке, я понимаю, что она была ужасна. Но в то время, как мне представляется, мне очень понравились блестящие хлопья снега из бористой соды, красные звездочки, наклеенные за прозрачной синей бумагой, изображавшей небо, и укрепленные на картонной подставке сани, которые словно бы неслись над открыткой. Я поблагодарила папу, обняла его, и мы расстались. Потом была революция, и больше мы никогда не виделись.

Моя фрейлейн привезла меня в гостиницу, где находились мама и отчим. Они одевались, собираясь на ужин к друзьям. Мама была в белом платье и в роскошном бриллиантовом колье. Генрих надел фрак. Они спросили меня, было ли мне весело. Я с вызовом ответила, что замечательно провела день, и описала фейерверк, не обмолвившись ни словом о пожаре. Потом, разумеется, желая доказать, какой прекрасный у меня папа, я показала им свою открытку.

Мама взяла ее и сразу же расхохоталась.

— Боже мой! — сказала она. — Бедный Петр не изменился… Вот ведь экспонат для музея ужасов!

Смотревший на меня Генрих наклонился к ней с сердитым выражением на лице.

— Послушай, — сказал он тихо, — послушай… Не при ребенке…

Он взял у мамы из рук открытку, с улыбкой посмотрел на блестящие снежинки, подвигал сани на шарнире и сказал:

— Никогда еще не видел такую красивую открытку; ее надо беречь.

Мне было семь лет, но я знала, что он лжет, что он, как и мама, считает эту открытку ужасной, что оба они правы и что Генрих из жалости хотел защитить моего бедного папу.

Я порвала открытку и с этого дня возненавидела отчима.

Пелерина © Перевод. Ю. Рац, 2011

— Доводилось ли вам встречаться с очаровательным австрийским поэтом Ризенталем? — спросил он.

— Я общался с ним всего лишь однажды. Припоминаю, что в тот вечер он говорил о России — в его суждениях удивительно сочетались простота и загадочность… А рассказы были окутаны какой-то сказочной дымкой, отчего описываемые им персонажи теряли конкретные очертания и превращались в поистине