Жорж Санд

Так велик был ужас, внушаемый Санд этими супругами, что она считала их способными на преступление. Она умоляла Мориса не обедать у своей сестры.

Жорж Санд — Морису, 2 января 1851 года: Мне очень не нравится, что ты у них обедаешь… Клезенже сумасшедший, Соланж бессердечна. Они оба беспринципны, безнравственны, так что в какой-то момент они могут быть способны на все… Для них выгодно, чтобы тебя не было на свете, а выгода для них важнее всего. Соланж всегда бешено ревновала к тебе. Они тебя добиваются. Клезенже ходит за тобой по пятам… Будь крайне осторожен у них, и еще раз говорю, не ешь и не пей… Сожги мое письмо, но помни о нем. Преступление не всегда таково, как о нем думают. Это не принятое заранее решение, но роковое стремление, которое медленно созревает у злодеев. Это акт бреда, и чаще всего порыв безумия…

Она признавалась, что не испытывает к дочери никакой привязанности: «Для меня она брусок холодного железа, существо незнакомое, непонятное…» Самой Соланж Санд писала тогда: «У тебя какая-то невероятная жизнь, моя дорогая толстушка, прямо фантастическая, и чем дальше, тем меньше я в ней понимаю…» Фантастическая? Да, Соланж действовала очень странно. На некоторое время она отправилась к отцу в Гильери, и бедный Казимир, не очень уверенный в том, что заслужил честь этого отцовства, взвалил бремя на свои плечи, что не помешало Соланж жаловаться на него. Клезенже изменил ей, Соланж захотела отомстить ему, и, так как она отличалась оригинальной красотой, была блестяще остроумна и эффектна, она легко нашла поклонников. В 1852 году она оставила Клезенже, который «обращался с ней как с натурщицей». Впоследствии из монастыря, в котором она нашла себе временное убежище, она продолжала жаловаться.

Соланж Клезенже — Жорж Санд, 23 апреля 1852 года: Неужели так и пройдут лучшие годы моей жизни? Без родных, без друзей, без ребенка, наконец, даже без собаки, которая бы помогла заполнить пустоту?.. Одиночество среди движения и шума, а рядом развлекаются люди, скачут лошади, поют женщины, играют на солнце дети, рядом существа, любящие друг друга, счастливые! Такое одиночество не скука, это безнадежность. И еще удивляются, что бедные девушки, неразвитые и необразованные, дают себя увлечь удовольствиям и пороку! А разве женщины со здравым смыслом и с сердцем всегда умеют уберечься от этого?..

Жорж Санд — Соланж Клезенже, 25 апреля 1852 года: Я много прожила, много работала, одна, в четырех грязных стенах, в лучшие годы моей молодости, как ты говоришь, и не жалею, что я это узнала, что я пошла на это. Одиночество, на которое ты жалуешься, — другое дело… Это следствие твоего поведения. Возможно, что твой муж не заслужил такой неприязни и такого бурного разрыва. Думаю, что можно было расстаться иначе, с большим достоинством, терпением и благоразумием. Дело сделано, его не поправишь… Но я нахожу, что у тебя нет оснований жаловаться на последствия твоего решения: ты его приняла самостоятельно, забыв о родных, друзьях и ребенке, отсутствие которых ты чувствуешь сегодня. Из-за ребенка ты должна была потерпеть; друзья этого хотели; а родные, ведь ты говоришь обо мне, настоятельно просили, чтобы ты выбрала лучший момент и чтобы мотивы были бы более доказательными… Я не вижу, чтобы друзья, которыми ты себя окружила в свете, по доброй воле отойдя от меня, остались более верными тебе, чем те, которые к тебе перешли от меня… Нет ни одного из моих старых друзей, который не был бы готов простить тебе твои заблуждения по отношению ко мне и принять тебя, как раньше… Количество их, правда, невелико, это люди небольшого веса и невысокого полета. Это не моя вина. Я не родилась принцессой, как ты, и устанавливала отношения, следуя моим простым вкусам…

Итак, самое большое несчастье твоего положения, что ты моя дочь, но в этом я ничего не могу изменить.

Тебя могли бы утешить деньги, много денег. В роскоши, в лености, в опьянении жизни ты могла бы забыть пустоту твоего сердца. Но чтобы дать тебе то, что ты требуешь, я должна была бы работать вдвойне, иначе говоря, умереть через полгода, потому что уже та работа, которую я сейчас делаю, превышает мои силы… Деньги у тебя все равно не удержались бы, значит это ничему не поможет, ведь наследство после меня не сделает вас богатыми — твоего брата и тебя. Кроме того, если бы я даже стала работать вдвое больше и прожила еще несколько лет, — я не уверена, что мой долг состоит в том, чтобы обречь себя на жизнь каторжника, сделать из себя рабочую лошадь только для того, чтобы доставить тебе роскошь и удовольствие?..

Я дам тебе больше, чем могу. Мой дом будет открыт для тебя до тех пор, пока ты не внесешь в него сумятицы своими глупостями или отчаяния своими злобными выходками. Я буду заботиться о твоей дочери, воспитывать ее, сколько ты захочешь, но не буду обращать внимания на твои жалобы относительно безденежья или лишений, которые тебе придется терпеть в Париже… Рассуждения в твоем письме о женщинах со здравым смыслом и с сердцем, иногда предающихся, подобно необразованным девушкам, удовольствиям и порокам, заставляют меня думать, что Клезенже не всегда лгал, рассказывая о некоторых твоих угрозах. Если у тебя сумасшедший муж, то и ты не лучше его… бывают минуты, когда ты не соображаешь, что думаешь и что говоришь. В таком состоянии ты и была, когда написала мне этот странный парадокс… Если ты часто говоришь подобные глупости, то я не удивляюсь, что Клезенже сошел с ума… Ты считаешь, что трудно, будучи бедной и одинокой, не погрязнуть в пороке? Тебе, видишь ли, тяжело, потому что ты сидишь в четырех стенах, а до тебя снаружи доносится смех женщин, галопирование лошадей? «Велика беда!» — как говорит Морис. Настоящая беда — это иметь мозг, в котором может родиться такое рассуждение, как твое: «Мне нужно либо счастье, либо порок…» Попробуй-ка испытай порок и проституцию… Да ты непереступишь порога двери, чтобы пойти за роскошью, забыв о своей врожденной гордости… Обесчестить себя не так просто, как ты думаешь. Нужно представлять собою нечто более необыкновенное и по красоте и по духовному содержанию, чем ты, чтобы тебя преследовали или хотя бы домогались покупатели. Или же надо быть более безнравственной, заставлять желать себя, симулировать страсть или распущенность — словом, делать много гадостей, о которых ты, слава богу, ничего не знаешь. Мужчины, у которых есть деньги, хотят женщин, умеющих отрабатывать их, а эта наука наполнит твое сердце таким отвращением, что переговоры не будут долгими…

Я знала молодых женщин, боровшихся против страсти, против любви или чувственности и в тоже время пугавшихся домашних неприятностей, в безумном страхе не устоять перед невольными увлечениями. Но я не видела ни одной, которая, получив такое воспитание, как ты, прожив в атмосфере достоинства и нравственной свободы, встревожилась бы тем, что лишилась благосостояния, что стала одинокой, указывая на ту опасность, которая может последовать за этим. Женщина с сердцем и здравым смыслом, как бы сильна она ни была, может опасаться, что ее увлечет любовь, но не алчность. Знаешь, будь я судьей в твоем процессе и прочитай я твои сегодняшние афоризмы, я, бесспорно, не отдала бы тебе дочери…

Соланж должна была горько смеяться, читая: «Получив такое воспитание, как ты, прожив в атмосфере достоинства и нравственной свободы…» Тем не менее мать писала ей эти слова, веря в них. Она могла бы понять прекрасную, бескорыстную любовь, но она не могла допустить продажности. Соланж ответила ей: «Тебе легко говорить о бескорыстии: ты всегда была богата. У меня же нет ничего, кроме жалкой пенсии, которую ты мне даешь; и на это надо жить». Разрыв с Клезенже сопровождался процессом (нереальным) о возврате приданого и ссорами по поводу Нини, которая была, к счастью, отослана в Ноан.

Соланж Клезенже — Жорж Санд, 29 апреля 1852 года: Мой муж сумасшедший; он всегда им был… Я всем сердцем согласна, чтобы ребенок был передан тебе. Ты или я — это одно и то же. Но ни в коем случае я не могу доверить ему дочь на два месяца в год… Теперь она слишком мала, чтобы оставить ее подобному человеку, у которого она во всем будет нуждаться. Позднее, когда она станет девушкой, будет не менее опасно оставлять ее у такого грубого, такого циничного человека…