красивый глаз». Мари не признавала за Жорж никаких достоинств. Ее доброта? «Она презирает людей, которым делала добро… Ее любовники — для нее кусок мела, которым она рисует. Закончив картину, она бросает этот мел под ноги, и от него остается только быстро улетучивающаяся пыль». Молодая женщина разрешила себе выразить сожаление: «Как жалко, что хотя бы для того, чтобы показать пример младшим, такие великие, как Даниель Стерн и Жорж Санд, не могут примириться!» У «великой» вырвалось с нервным раздражением: «Никогда».
Когда Жюльетта Ла Мессин оставила своего мужа, госпожа д’Агу одобрила это и поддержала ее. Но во время их совместных прогулок она постоянно возвращалась к Санд: «Ведь в ней есть порода: поэтому я не могу простить ей отсутствия воспитания, неумения одеваться, грубых проказ в Ноане и манер подмастерья в ее возрасте… Она из хорошей семьи: нельзя же в старости оставаться уличным мальчишкой!..» Это речи старой графини, сказала бы Софи-Виктория Дюпен.
В 1867 году Ла Мессин умер. Жюльетту это очень обрадовало, и она решила в самый кратчайший срок выйти замуж за человека, которого давно любила, — Эдмона Адама, журналиста и политического деятеля. Все друзья поздравляли ее, за исключением госпожи д’Агу. «Несчастье вдов заключается в том, — сказала она, — что у них появляется желание опять выйти замуж. Надеюсь, вы не сделаете этой глупости? Мыслящая женщина должна оставаться свободной». Узнав о новой привязанности Жюльетты, она вышла из себя самым непристойным образом, обозвала Жюльетту провинциалкой и дурой и предсказала ей, что через два года она превратится в мещанку и перестанет писать. Эта сцена была похожа на приступ безумия, и действительно, не прошло и года, как госпожа д’Агу попала временно в клинику доктора Бланш.
Ссора с госпожой д’Агу дала, наконец, возможность Жюльетте увидеть Жорж Санд. Она попросила свидания и была приглашена на улицу Фёйянтин, 97. Волнуясь, она вошла в гостиную и увидела очень маленькую женщину с папиросой в руке, которая знаком указала ей место подле себя. Жорж зажгла папиросу; казалось, она хочет, старается что-нибудь сказать, но не может. Гостья залилась слезами; Санд матерински открыла ей объятия. Жюльетта бросилась к ней на грудь, и эта немая сцена была началом долгой дружбы.
По мнению Жюльетты Ламбер, Жорж Санд значительно превосходила Даниель Стерн тонкостью чувств, благородством сердца, пониманием жизни и душевным спокойствием, завоеванным ценой жестокой школы. Жорж Санд сразу же решила удочерить эту умную женщину. Она пригласила Жюльетту на обед к Маньии представила ее своим друзьям. Присутствие хорошенькой женщины оживило сотрапезников, и они стали рассказывать непристойные истории. Санд рассердилась: «Вы знаете, что я ненавижу такие разговоры, они мне просто противны!» Дюма-сын похвалил красоту Жюльетты: «Надеюсь, что она бездарна. Зачем ей с такой фигурой, с такой рожицей быть синим чулком?» — «Александр Младший, — сказала Санд, — пожалуйста, будь осторожнее в своем презрении к синим чулкам! Держу пари, что ты будешь учить Жюльетту любви!» — «Конечно! Зачем быть писателем, если есть все это…» — «Дитя мое, — сказала Санд, — не слушайте этих людей. Вам надо прочесть, что они делают с влюбленными женщинами, такими, как госпожа Бовари, госпожа Обрэй, Жермини Ласерте: они вам дадут плохой совет». — «А вы, — сказал Дюма, — вы никого не любили, кроме будущих героев ваших произведений, марионеток, которых вы наряжали по своему вкусу, чтобы заставить их играть в вашей пьесе. И это называется — любить?»
Иногда Жорж, закуривая папиросу и бросая ее после нескольких затяжек в вазу с водой, пробовала извлечь из своей бурной жизни полезный для Жюльетты урок: «Когда мы сойдемся ближе, я вам расскажу, какими путями я шла по жизни. Они были еще труднее оттого, что я искала всегда более легких… Доброта, которая обычно делает человека проницательнее и уравновешеннее, во мне проявлялась, как бурная стихия, как неудержимый поток, стремящийся разлиться. Стоило только мне почувствовать жалость к кому- нибудь, как я уже была взята целиком. Я так слепо стремилась скорей сделать добро, что это чаще всего оборачивалось злом. Проверяя себя, я вижу, что у меня были только две страсти в жизни — материнство и дружба. Я не выбирала любви, я принимала ту, которая сама шла ко мне, и поэтому вкладывала в нее или требовала от нее нечто совсем другое, чем то, что она давала мне. Те люди, которым я дарила любовь, могли бы стать моими друзьями, сыновьями. Два раза сделав выбор, я уже не имела права предлагать дружбу. Для этого необходим нравственный авторитет. Мужчины неохотно идут на дружбу. Они могут испытывать наслаждение с первой встречной. Но им хочется получить не только чувственное удовольствие, но и любовную привязанность».
Этот точный самоанализ мог очень удивить врагов Жорж Санд, видевших в ней женщину, помешанную на своем теле. Однако она говорила правду. Она отдавалась сначала из милосердия; позднее потому, что у нее, как она говорила, больше не было «нравственного права предлагать дружбу»; а еще позднее по привычке и по потребности в чьем-либо присутствии. Эпоха диктовала образ действия. Аврора Дюдеван была молода в то время, когда все поколение художников стремилось любить и чувствовать не так, как буржуа. «Каждое мгновение мы могли утонуть, ведь мы презирали берега, мы плавали только в открытом море, поднимаясь над бездной. Дальше от толпы, дальше от берегов, всегда как можно дальше! Сколько из нас погибло телом и душой! Те, кто был выносливее, отказывался тонуть, отбивался, — те были отброшены в сторону, встали на ноги и, прикоснувшись к земле, а особенно сблизившись с здравомыслящими людьми и простым народом, сделались такими же людьми, как и все. Сколько раз я возрождалась среди крестьян? Сколько раз Ноан лечил и спасал меня от Парижа?..» Она делала вывод: «Мы делали большую ошибку, примешивая плоть к нашим сентиментальным чувствам».
Это было примерно в то время, когда насмешливый Александр Дюма-сын, купаясь с Санд в Шере, спросил у нее: «Да, кстати, что вы думаете о «Лелии»?» Жорж, продолжая плавать, ответила: «Лелия»? Не говорите мне о ней! Недавно я хотела ее перечитать и не могла дочитать первый том до конца». Потом она добавила: «Все равно! Когда я ее писала, я была искренна…» Но кто бы сказал, что Лелия закончит свою жизнь в бабушкином замке, сочиняя сказки для внуков?
А спустя какое-то время, толкуя в сотый раз Жюльетте, что Мюссе был «лучшим поступком ее жизни» и что у нее не было «другой мысли, как только спасти его от него самого», она умоляла свою «избранную дочь» в случае, если будут в ее присутствии обвинять Жорж Санд в вероломстве, отвечать так: «Если Жорж Санд потеряла право быть судимой как женщина, она сохранила право быть судимой как мужчина, и в любви она была самой честной из вас. Она никогда не обманывала, никогда у нее не было одновременно двух любовников. Ее единственная вина была в том, что в те времена, когда искусство было на первом месте, она всегда предпочитала общество людей искусства и мужскую мораль ставила выше женской. И еще вы не должны, Жюльетта, забывать, что женщина прежде всего должна оставаться женственной, иначе вы попадете в невыгодное положение. Помните это всегда, ведь вы окружены мужчинами — так было и со мной, — вы любимы, вы, без сомнения, обожаемы многими из них, лучшими вашими современниками, — запомните это хорошо: выдающийся человек для исключительной женщины может быть желанным другом; а как любовник, он один и тот же для всех женщин, и часто он лучший любовник для женщины самой низкой и самой глупой. У меня есть опыт в любви, увы, очень полный! Если бы я могла начать жизнь заново, я была бы целомудренна!»
Жюльетта и ее дочь Алиса, прозванная Топаз, сделались постоянными спутницами госпожи Санд; с Зтими двумя подругами она ездила в Фекамп, в Дьепп, в Жюмьеж. Именно Жюльетта и ее «жених» — республиканец, похожий на доброго пса, — Эдмон Адам сопровождали Жорж Санд на выставку 1867 года.
Жюльетта уехала на зиму в Гольф-Жуан. Вилла Брюйер, подаренная ей родителями, была по соседству с Гран-Пэн, владением «доброго пса». Госпожа Санд приняла приглашение, и жизнь на вилле Брюйер протекала очень приятно. Погода была превосходная; вилла комфортабельная и светлая. Эдмон Адам, которого Санд называла «мой хороший уа-уа», так же как и его будущая жена, предался всей душой
