Мюссе становился грубым. Он называл ее «олицетворением скуки, мечтательницей, дурой, монахиней». Он упрекал ее в том, что «она никогда не была способна доставлять любовные наслаждения». Это было уязвимым местом Лелии. Оскорбленная, пораженная в самое сердце, она переходила в контратаку: «Я очень рада, если ты эти наслаждения считаешь более пуританскими, более скромными, чем те, которые ты найдешь в другом месте. По крайней мере ты не будешь вспоминать обо мне в объятиях других женщин». Но эта бравада не успокаивала ни одного, ни другого.
В Генуе она заболела лихорадкой. Желание и болезнь плохо уживаются вместе. Мюссе, избегая этой горячечной постели, начал водиться с женщинами и пить. Он устал от того, что Жорж называла «возвышенной любовью», и стремился всем своим существом к «пагубным опьянениям прошлого». Он повторял свои софизмы. «Перемена — это обновление. Разве художник рожден для неволи?» Чрезмерно владеющая собой женщина приводит в отчаяние и вызывает беспокойство в своих любовниках. Она остается всегда только трезвой соучастницей, а мужчина ищет в любви полного забвения. Ему важно не только преодолеть в женщине стыдливость, но поработить ее свободу, превратить мыслящее существо в вещь. Санд раздражала мужчин, потому что она всегда оставалась личностью.
Санд так много ждала от Венеции, а приезд туда был очень мрачен. Ночь; черная гондола, похожая на гроб. Правда, при въезде в город, когда тусклая и красная луна осветила собор Святого Марка с его белоснежными куполами, когда герцогский дворец с арабской резьбой и христианскими колокольнями, поддерживаемыми тысячью острых маленьких колонн, выделился на фоне освещенного луной горизонта, им показалось, что перед ними картина Тернера. Но только любовь делает прекрасными пейзажи и города, только она озаряет их своим светом, но никак не красота обстановки создает любовь. Розовые дворцы и золото собора Святого Марка не могли изменить эти два сердца.
Вечером в отеле Даниели, где они сняли номера, Мюссе сказал своей любовнице: «Жорж, я ошибался, я прошу у тебя прощения, но я не люблю тебя». Она была сражена, была готова уехать немедленно. Но болезнь и голос совести не позволяли ей уехать и оставить этого ребенка одного, без денег, в чужой стране.
Мы закрыли дверь между нашими комнатами и попытались вернуться к нашим товарищеским отношениям… Но это было невозможно; ты скучал; я не знала, что с тобой творится по вечерам…
То, что происходило с ним, представить себе очень легко. Отдалившись от нее вначале из-за скуки, потому что она обращалась с ним как «с мальчуганом» и читала ему нотации, затем из отвращения, потому что у нее была ужасная дизентерия; и наконец, как предполагает Морра, «из деликатного страха, что она заметит его отвращение», он предался своей склонности к романтическому разгулу. Он посещал притоны Венеции, пронизанные запахом стоячей воды, и поглощал неведомые ему напитки. Затем он стал искать «поцелуев танцовщиц Фенисы». Жорж, по болезни, по злопамятству, обрекла его на целомудрие. У него были другие женщины. Никогда она не сможет забыть эти долгие одинокие ожидания, таинственный плеск воды на ступеньках, тяжелый чеканный шаг сбиров на набережной, пронзительный, почти детский крик лесных мышей, дерущихся на огромных плитах, — все эти ускользающие, своеобразные звуки, нарушающие тишину венецианских ночей.
Однажды утром он вернулся весь в крови, видимо после какой-то драки. И тут же начался ужасный припадок. Это было похоже на безумие, на воспаление мозга или тиф; но что бы это ни было, это было страшное зрелище. Она испугалась. Он был в состоянии покончить с собой или умереть от этой болезни в Венеции. Как взять на себя такую ответственность! Какой ужасный конец возвышенного романа! Она вызвала лечившего ее молодого врача Паджелло и, чтобы ему легче было поставить диагноз, рассказала ему в своем письме о ночи во Франшаре.
Однажды, три месяца тому назад, после очень сильного волнения, он вел себя как сумасшедший в течение целой ночи. Он видел призраков вокруг себя и кричал от страха и ужаса… Это человек, которого я люблю больше всего на свете, и я в отчаянии, что вижу его в таком состоянии.
Текст очень важный, потому что после стольких разочарований Санд все еще называет Мюссе «человеком, которого она любит больше всего на свете». О том, что было дальше, спорили очень горячо; на книги отвечали книгами; были мюссеисты и сандисты. Были написаны тома с целью доказать, что Санд и Паджелло пили из одной чашки, что они принадлежали друг другу у изголовья больного. Доискивались, кто же виноват? Но ответ прост: вина и претензии были взаимны. «По какому праву ты расспрашиваешь меня о Венеции? Разве я тебе принадлежала в Венеции?» — спросит Санд позднее. Она была искренней, так как ее мораль (а каждый человек создает свою мораль) состояла в том, что всякая страсть священна, с оговоркой, что не следует принадлежать одновременно нескольким мужчинам. Поскольку Мюссе оставил ее как любовницу, она считала себя свободной. Он сам признает, что «заслужил потерю Санд». Но Мюссе, с традиционной снисходительностью мужчин к себе, хотел, чтобы женщина, которой он изменил, оставалась ему верна. Доказан факт, что Санд и Паджелло преданно ухаживали за Мюссе в течение двадцати дней его бреда и неистовства.
Почему у Санд возникло желание сойтись с Паджелло? Это сложный вопрос. Прежде всего, упорно храня надежду встретить любовь, которая захватит и сердце и тело, она ждала от каждого молодого мужчины, крепкого, в достаточной мере красивого, ответа на вопросы Лелии. Кроме того, брошенная в Венеции на чужой земле, среди чужих людей, с полусумасшедшим юношей на руках, она нуждалась в поддержке, а женщины в моменты отчаяния и тоски путают иногда это чувство с любовью. И наконец, мечтая написать роман на венецианскую тему, она пожелала узнать ближе, интимнее Италию. А ведь всякий художник знает, что только любовь открывает путь к телесной близости людей разных национальностей и рас.
Паджелло и Санд проводили бессонные ночи у постели больного, то бредившего, то спящего. Общая тревога, общая работа сближают мужчину и женщину. Усталость — это сводница. Паджелло восхищался прекрасной иностранкой; он бросал на нее горячие взгляды, но не осмеливался ухаживать за ней. Она была знаменита; он был скромный начинающий врач. У него была любовница итальянка; Санд жила в Венеции с любовником. Кроме того, этот любовник был пацнептом доктора, а профессиональный долг есть долг. Слишком тонкий вопрос совести для славного малого двадцати шести лет, плотного, белокурого, плохо разбирающегося в сложных чувствах.
Однажды вечером Мюссе захотелось спать; он попросил свою любовницу и врача отойти от постели; они сели у стола перед камином, и Паджелло спросил невинно:
— Скажите, мадам, не думаете ли вы написать роман о прекрасной Венеции?
— Может быть, — ответила она.
Она взяла несколько листков, стала увлеченно писать, затем положила эти страницы в конверт и передала доктору. Он спросил, кому передать это письмо. Она забрала у него конверт и написала: «Глупому Паджелло». Вернувшись домой, он прочитал это романтическое послание — оно было признанием в любви, написанным куда красноречивее, чем признания героев Санд в ее романах. Оно состояло из вопросов, полных трепета, а это был самый правдивый ее стиль; спрашивать — такова была в жизни позиция этой неудовлетворенной женщины, и — любопытная вещь — именно эту манеру часто будет копировать Мюссе как в «Ночах», так и в своих комедиях:
