было, на что способна такая темная личность, если не принять мер предосторожности.
Получив это письмо, миссис Сиддонс не могла удержаться от улыбки. Она судила о создавшемся положении с большим хладнокровием и снисходительностью. Сама Салли лишь очень слабо осуждала безумства, подсказанные любовью к ней. «Конечно, — говорила она себе, — он был не прав, посылая такое резкое письмо, и в особенности нехорошо, что он не выразил ни малейшего огорчения по поводу смерти бедной Марии, но он писал эго в минуту безумия! Я представляю себе, что он должен был испытать, узнав об ужасной клятве, когда вспоминаю о том, что я сама пережила, давая ее. Ни в какой другой момент моей жизни я не могла бы произнести ее». Она написала миссис Пеннингтон, которая ответила с некоторой враждебностью: «Безумный? Ничего подобного. Если человек может держать перо и составлять фразы, значит он прекрасно владеет собой».
Салли много говорила обо всем этом с матерью, и они обе находили лишними большую часть предосторожностей, подсказанных миссис Пеннингтон. Для чего предупреждать ко всему равнодушного Сиддонса и дядю Кембла с его театральными замашками? Их вмешательство только затруднит положение. Миссис Сиддонс хотелось также успокоить Лоуренса, которого она жалела от всего сердца.
— Может быть, — сказала она, — было бы хорошо довести до его сведения, что ты и за другого никогда не выйдешь замуж?
Но Салли этого не хотела. К сожалению, она не могла сомневаться насчет своих истинных чувств. Несмотря на все недостатки, всю жестокость, все легкомыслие Лоуренса, она нежно любила его и вернулась бы к нему, если бы не была связана торжественной клятвой.
— Но будьте спокойны, — сказала она своей матери, — я считаю это обещание священным и сдержу его; и если даже мне не удастся побороть свои чувства (никто не может охранить себя от чувства, но можно отвечать за свое поведение), то я буду верна своему обещанию.
В то время, как она произносила эти слова, она сознавала, что еще больше связывает себя, и жалела об этом. «Что я говорю? — думала она. — Для чего? Почему я готовлю себе мученический венец?» Но она не могла удержаться. Ей иногда казалось, что в ней находятся две личности: одна из них говорит и действует, другая же полна желаний и протестов, и что лучшая половина принуждает худшую принимать решения, непреклонные и жестокие. Но была ли то действительно лучшая половина?
Лоуренс написал ей вполне разумное письмо; он понял бесполезность угроз. Она ему ответила тоном уверенным, но не суровым. «Он виноват только в том, что слишком сильно ее любит. Отчего и на этот раз он не выказал своего обычного непостоянства!» Радость охватывала ее при мысли: «Я все-таки удержала это ветреное сердце!» Но ей достаточно было вспомнить о счастливом и нежном взгляде Марии, чтобы перестать сомневаться в своем долге.
Однажды, подойдя к окну, она увидела на противоположной стороне тротуара Лоуренса, глядевшего на окно ее комнаты. Она быстро отодвинулась, чтобы он не мог ее увидеть.
В этот момент миссис Сиддонс, приводившая в соседней комнате в порядок ящики комода, позвала ее, чтобы показать ей платье Марии. Это было одно из тех легких белых платьев в греческом стиле, которые были занесены модой из Франции. Обе вспомнили очаровательное тело, когда-то облекавшееся этой легкой тканью. Они поцеловались. Миссис Сиддонс тихо прошептала стихи из роли Констанции:
Когда Салли вернулась в свою комнату, и бросила на улицу украдкой быстрый взгляд, Лоуренс уже исчез.
X
В течение нескольких месяцев Лоуренс пробовал сблизиться опять с Салли, то забрасывая ее письмами, то передавая ей приветы через общих друзей. Она отказывалась его видеть: «Нет, — говорила она, — я не способна обращаться с ним холодно, а иначе я не хочу с ним обращаться». Но она беспрерывно о нем думала и находила большое удовольствие, воображая между собой и им длинные беседы, в которых он поверял ей свою любовь, свое отчаяние, клялся в неизменной верности. Она была способна целыми днями мечтать, глядя, как колеблются листья на деревьях, несутся по небу легкие облака. Она находила в этом полное счастье.
Просьбы Лоуренса стали более редкими. Снова река жизни потекла равномерно и спокойно. Ангельский и расплывчатый образ Марии еще витал в сознании ее родных. Миссис Сиддонс выступала в новых ролях. В Изабелле из «Меры за меру»[44] она казалась всем трогательной и целомудренной; в этой роли она играла в белом с черным платье, которое копировали все женщины Лондона. Салли часто посещала театр, бывала в нескольких домах своих друзей. Она не понимала, как после стольких ужасных событий жизнь может продолжаться с такой простотой! Однако, ей было все-таки очень тяжело слышать имена Лоуренса и Марии, и она дрожала, когда на улице ей чудился силуэт того, кого она и желала и опасалась видеть.
К весне Лоуренс совершенно перестал докучать ей своим преследованием. Она впала в меланхолию.
— Счастлива ли ты? — спрашивала ее мать.
— С вами, — отвечала она, — я всегда счастлива.
Но ее охватывала бесконечная печаль. Мужество, никогда ее не покидавшее в опасности, ослабевало в спокойствии. Она не могла вырвать из своего воображения сцену клятвы. Она представляла себя коленопреклоненной перед кроватью, держащей в руке худую и бледную руку сестры. «Бедная Мария, — думала она, — она не должна была просить меня об этом. Была ли это забота о моем счастье или же ревность?» Это постоянное возвращение к тем же вопросам, к тем же сожалениям истощили ее и без того хрупкий организм. У нее бывали часто припадки кашля, удушья, и это сильно тревожило мать.
История ее любви стала известна в кругу их интимных друзей. Нескромные жалобы Лоуренса выдали эту тайну. Многие, видя ее несчастной, советовали ей не придавать слишком большого значения вырванному насильно обещанию. Эти советы иногда колебали ее решимость. Она говорила себе, что жертвует всей своей жизнью, жизнью единственной и короткой, из-за одного слова. Разве ее сестра, находившаяся вне всего земного, может теперь ревновать? Обязательство предполагает присутствие лица, которому было дано слово. Но если милая тень Марии бродила невидимо среди них, то могла ли она не пожелать счастья тем, кого любила?
Несмотря на то, что эти доводы казались ей довольно убедительными, она под влиянием чувства необъяснимого и сильного продолжала верить, что долг повелевает ей держать свое обещание, хоть и противоречащее всякому смыслу.
Все-таки однажды она решилась написать миссис Пеннингтон, свидетельнице данного ею обета, чтобы спросить ее мнения. «Какое значение придавала она всему этому?» Ах, как Салли надеялась, что ответ будет соответствовать ее желанию.
Но миссис Пеннингтон была безжалостна. Обязанности других, не прикрытые, как наши собственные, туманом наших страстей, представляются нам почти всегда с исключительной ясностью.
«Не надо обманываться, — писала она, — насчет подлинного характера того, что хорошо и что дурно». Конечно, клятва, данная Салли ее сестре по доброй воле, связывает ее так же крепко, как и всякое человеческое обязательство. Не существует вырванных насильно обещаний, разве только если приставляют пистолет к виску. Салли была вольна молчать или отказать сестре, судьба которой и так была уж решена. Горе, причиненное Марии, все равно не могло бы продлиться больше нескольких часов. Салли добровольно решила выполнить ее просьбу. Она должна нести все последствия. Кроме того, она имеет все основания благословлять поступок, внушенный, без сомнения, провидением, для спасения ее от верной гибели. «Отчего приписывать просьбу Марии низменному чувству, когда, напротив, она была высказана в
