Когда я был ребенком, меня восхищало путешествие в омнибусе по Бульварам — от Мадлен до Бастилии. Я поднимался на империал по узкой винтовой лесенке и в упоении глядел вокруг. Здесь перед моими глазами был весь Париж. В ту пору наиболее знаменитые театры находились в этом квартале. В театре «Водевиль» царила Режан; в «Варьете» любимая парижанами труппа (Ги, Брассер, Жанна Гранье, Лавальер, Макс Дерли) играла в пьесах «Король, Микетт и ее мать», «Зеленый костюм»; в театре «Жимназ» часто выступали Симона и Люсьен Гитри; театр «Ренессанс»; театр «Порт-Сен-Мартен», куда мои родители возили меня смотреть Сирано; театр «Амбигю», где шли «Разносчица хлеба» и «Два сорванца» и где публика принимала участие в представлении.
Не было недостатка и в прославленных кафе: «Кафе де ла Пэ»; кафе «Наполитен», куда иногда мы отправлялись лакомиться настоящим итальянским мороженым, с наивной надеждой вдруг перенестись с атмосферу Италии; кафе «Прево», шоколад которого пользовался исключительной славой. Вскоре я завел на Бульваре друзей-книжников: косматого мсье Флури, живописного мсье Рея, который был похож на Поля Судэ и издавал Жеана Риктю. Все это было опьяняюще, и все-таки во времена моей юности
Бульвар больше не играл в жизни Парижа такой решающей роли, как во времена Бальзака или Оффенбаха. В период Второй империи и даже в начале Третьей республики слово «бульвардье» означало остроумие Парижа и вовсе не имело того презрительного смысла, который этому слову придавал позднее авангардистский театр. На Бульваре героических времен мужчины в цилиндрах приветствовали красивых женщин; лошади приплясывали на мостовой; «тигры», скрестив руки, стояли позади кабриолетов. «Мэзон Доре», «Кафе Англе» привлекали посетителей королевской крови, которых можно было увидеть в отдельных кабинетах вместе с принцами ума и красивыми актрисами. Принц Галльский долгое время был идолом Бульвара.
Прогулка на восток приближала к народным кварталам. Здесь Бульвар менял свой облик. Попадались любопытные нарушения уровня; лестницы поднимались (и еще поднимаются) к дорогам на горе, окаймленным перилами. В начале XIX века бульвар Тампль был чем-то вроде постоянной ярмарки, где слушали балаганные представления скоморохов. Немного поодаль находился цирк Франкони, куда в 1840 году Жорж Санд водила своих детей. Торговцы напитками, цветочницы с тележками предлагали свои товары гуляющим. Бульвар Сен-Мартен; здесь проходишь мимо ворот Сен-Мартен, которые, так же как ворота Сен-Дени, чудом уцелели от градостроителей. Именно в этом квартале при Наполеоне III барон Османн проложил перпендикулярно к Большим бульварам Севастопольский бульвар, затратив на это такие огромные суммы, что Жюль Ферри написал по этому поводу памфлет: «Фантастические счета Османна». Художники плохо отзывались в прессе об этом префекте Второй империи, разрушившем старые и живописные кварталы; однако надо признать, что, не будь его, было бы невозможно в наши дни передвигаться по Парижу.
Настоящий, подлинный Бульвар тот, что посвящал в звание «бульвардье», тот, где торжествовал победу «Милый друг» Мопассана, составлялся из бульвара Монмартр и бульвара Итальянцев. Переулки были скрытные и причудливые: пассаж Оперы, пассаж Панорамы связывали Бульвары с задними улицами. Лицеисты искали в этих переулках подпольные книжные лавки. Солидные и даже пользующиеся известностью магазины соседствовали здесь с подозрительными лавчонками. Некоторые из этих скрытых пассажей уцелели; но пассаж Оперы был уничтожен удлинением бульвара Османна, который ныне упирается в перекресток Ришелье-Друо, полностью разрушив этот священный для меня уголок. Быть может, операция и была удачной, но как привыкнуть к тому, что после вмешательства косметической хирургии любимое лицо, которое мы любили таким, как оно есть, приобрело правильные черты.
Нотр-Дам… Конкорд… Я вам говорил: «Вот сердца Парижа!» Но у Парижа на самом деле три сердца. Странная анатомия для человека, но приемлемая для города. Третье сердце — это площадь Оперы. Не знаю, любите ли вы здание Оперы архитектора Гарнье. Что касается меня, я на него не смотрю. «Опера — это опера», — как сказала бы Гертруда Стейн; как Эйфелева башня — это Эйфелева башня; как Монблан — это Монблан. Можно ненавидеть в памятниках Гарнье навязчивую роскошь, бесчисленные позолоченные орнаменты, символические статуи, но нельзя отрицать, что в этом стиле есть своя мощь. В парадные вечера на большой лестнице, по сторонам которой стоят гвардейцы в белых рейтузах, касках, с саблей в руке, — мрамор и золото хорошо обрамляют белые плечи а ла Винтергальтер. В зале вам вспомнится ложа бенуара принцессы Германт и тот тусклый свет, где блуждал монокль мсье де Паланси под ложей Мартен-Беллем. На самом же деле после двух войн вы будете чаще наблюдать в Опере демократическую толпу: пиджаки и короткие платья. Пусть это вас не шокирует.
Для авеню де л'Опера с трудом находишь определение. На ней нет ни космополитического оживления Бульваров, ни роскошных магазинов Рю де ла Пэ. Лучше понимаешь, чем она не является, чем то, что она есть. Широкая и полезная, она все же кажется безликой. Но она соединяет два наших великих национальных театра: Оперу и Комеди Франсэз. Я хотел бы, чтобы вы во время своего пребывания в Париже провели много вечеров во Французском театре. То, что я вам говорил (в Фобур Сен-Оноре)
о Лафонтене, верно также и в отношении Мольера, Корнеля, Расина, Мюссе. Французы воспитаны своими классиками больше, чем им самим об этом известно. Нравами французов, их любовью повелевают воспоминания, едва ими осознанные. Вы узнаете Францию в Доме Мольера и получите там изысканное удовольствие. К Комеди Франсэз относятся так же, как к Французской Академии. И о той и о другой говорят много плохого; это доказывает, что они живы, к умирающим относились бы с более безразличной снисходительностью, Передовой актер Жан-Луи Барро пишет: «Я всегда буду советовать актеру пройти через Комеди Франсэз…» Я говорю вам: «Я всегда буду советовать иностранке быть неизменно преданной Французскому театру».
В районе, расположенном между Бульварами и улицей Риволи, terra incognita,[14] вам нужны вехи. От площади Оперы начинается большая, идущая вкось дорога, улица Четвертого Сентября (это дата провозглашения Третьей республики), которая ведет к фондовой Бирже. Вы отметите, что Биржа, как церковь Мадлен, — храм в греко-римском стиле. Это императорская и латинская сторона Парижа (арки Этуаль и Карусель, мемориальные колонны с барельефами, идущими по спирали) — все это нам завещала Первая империя. Наполеон брал за образец Цезаря, и Луи Давид был его художником. Не просите меня объяснять вам тайны Прокуратуры и Биржи. Я в них никогда ничего не понимал. Читайте «Деньги» Золя и «Падение тел» Мориса Дрюона, и вы убедитесь, что мир спекулянтов мало изменился. Быть может, оживление на галерее, крики покупающих и продающих на ступеньках храма вас на мгновение позабавят.
К югу от Биржи — квартал Ле Сантье. Это тот квартал, который, находясь в Париже, более других напоминает Сити в Лондоне. Здесь в старых домах столетние династии продают ткани или превращают их в одежду; здесь также группируются все виды товаров, связанные с производством одежды: позументы, пуговицы, нитки, блестки. Большие здания на улице Реомюр соответствуют требованиям активной парижской торговли. Поэт Парижа, Жюль Ромен, хорошо сказал об улице Реомюр: «Шум улицы Реомюр. Самое название ее похоже на пение колес и стен, на сотрясение домов, на вибрацию бетона под асфальтом, на гудение подземных поездов, на шорох людской толпы между туманным воздухом и каменными громадами. Улица поистине столичная. Русло, прорытое рекой новых людей. Еще не совсем взошел XX век над двумя колокольнями вдали. Но уже лежат его отблески на лицах у прохожих, отражаются в стеклах больших конторских зданий
