собой. В виде утешения отец повел ее к себе в контору. Она любила бывать на складах, где пахло шерстью и салом, ей нравились огромные тюки, на которые отец подсаживал ее, когда она была маленькой. Аристид Эрпен, дремавший в кресле, встал и подарил внучке двадцатипятифранковую золотую монету. Вечером, к обеду, госпожа Эрпен не вернулась.
— Мама, должно быть, опоздала на поезд в пять сорок девять, — сказал господин Эрпен с напускной непринужденностью. — Она подождет шесть десять.
— Девочки проголодались, сударь, — ответила с упреком мадемуазель Пероля, — им надо ложиться.
— Накормите их, — сказал он, — а я подожду.
Госпожа Эрпен приехала только в восемь. Дениза надеялась, что отец встретит ее сурово. А он только сказал:
— Как ты задержалась.
Она ответила:
— Я опоздала на поезд. Такая глупость: запирают двери за пять минут до отхода.
— Я так и думал, — сказал господин Эрпен, гордо взглянув на мадемуазель Пероля.
Денизе хотелось бы, чтобы он закричал; в это мгновение она пожалела, что родилась не мужчиной, а то она швырнула бы эту улыбающуюся женщину на пол, стала бы бить ее и терзать. Ничего подобного не произошло. На другой день госпожа Эрпен была еще жизнерадостнее и ласковее, муж ее — влюблен и покорен, как никогда.
Прошло дней пять, и Дениза стала беспокоиться, что нет весточки от Берты Пельто. Она поделилась с мадемуазель Пероля, потом с матерью.
— Я буду крайне удивлена, если госпожа Пельто пригласит тебя, — довольно желчно ответила госпожа Эрпен. — Она подруга твоей бабушки, а ее муж наш нотариус, но ни я у них, ни она у нас никогда не бывали, и я не намерена делать первые шаги.
— Но, мама, Берта три раза просила меня… А когда мы в монастыре прощались, она даже сказала: «Мне очень хочется, чтобы ты познакомилась с моим братом».
— Берта дурно воспитанная девочка. Она говорила, не спросившись у матери…
— Но, мама, мы с Бертой Пельто неразлучны… Мадемуазель д’Обрэ даже упрекнула меня за это… Однажды она сказала, глядя на нас, что не любит, когда подруги чересчур отстраняются от других.
— И она вполне права, — сказала госпожа Эрпен. — Повторяю, что, Берта, возможно, и очень расположена к тебе, но если бы ее мать хотела тебя пригласить, так она и пригласила бы.
— Мама, а вы не могли бы позвонить, чтобы узнать…
— Разумеется, я не могу клянчить, чтобы тебя пригласили, — ответила госпожа Эрпен.
Но, видя, что Дениза готова заплакать, она добавила неожиданно ласково:
— Уж в крайнем случае я могу позвонить и пригласить твою подругу к нам.
Дениза запрыгала и заплясала от радости. Она подумала, что еще приятнее будет видеть Берту дома, в своей собственной комнате, показать ей свои книги и игрушки. Но надежды не оправдались. Госпожа Пельто ответила, что «очень сожалеет, просит извинения, но Берта уже приглашена на все дни до конца каникул». Для Денизы это было большим горем.
Когда она вернулась в монастырь, мадемуазель д’Обрэ вызвала Берту к себе в кабинет и долго с ней говорила. Когда девочка вышла, Дениза поспешила к ней.
— Что она тебе сказала?
Берта была смущена, колебалась, она взглянула на окно, из которого начальница наблюдала за воспитанницами, потом увлекла Денизу в самый дальний уголок двора, под навес.
— Она запретила говорить тебе, а я не хочу, чтобы ты думала, будто это я. Оказывается, мама приезжала к ней и упрекнула ее за то, что я тебя пригласила к нам. И она мне сказала: «Я не могу одобрять или осуждать пожелания, которые мне высказывает насчет вас ваша мать, но мой долг сказать вам, что лучший способ не огорчать Денизу Эрпен, это поменьше дружить с ней…» Я не решилась ничего возразить. Как это неприятно!
Дениза не спросила, почему госпожа Пельто недовольна их дружбой. Она знала почему. И она озлобилась. Она перестала доверять Берте Пельто, начальнице, подругам. Чтобы возвыситься над ними, она решила «быть во всем первой». И она достигла этого. В течение трех лет она каждую неделю заслуживала отличие за успехи в науках. Зато она уже никогда не получала награды за поведение. Она стала такой же строптивой, какой была когда-то на улице Карно. В тринадцать лет она говорила начальнице, не смущаясь и смотря ей в глаза:
— Но я, по крайней мере, не лицемерка.
Ее восторженная набожность внезапно исчезла в тот день, когда Берта передала ей слова мадемуазель д’Обрэ. Только уроки музыки, которые давал ей старик Турнемин, умеряли на несколько часов в неделю ее отчаяние. Он приходил по понедельникам и четвергам, целовал ее в лоб и спрашивал:
— Занималась?
— Да, много, — отвечала она.
Редко бывало так, чтобы она действительно занималась. Исключительно одаренная, она без труда разбирала любые вещи. С первых же тактов Турнемин засыпал и просыпался только к концу пьесы. Тут она принималась упрашивать его:
— Сыграйте мне Прелюдию, Хорал и Фугу.
Он начинал играть, и его проворные, пухлые руки извлекали из старого рояля дивные мелодии; Дениза плакала.
— Какая ты глупенькая, — говорил он, — это прекрасно, слов нет, но зачем же плакать?
При подругах она бы не заплакала.
— Вы гордячка, Дениза, — говорил аббат Гиймен, с грустью смотря на нее. — Гордец не верит в самого себя, и поэтому-то ему и нужна поддержка. Смиряясь перед Господом, вы обрели бы уверенность в его доброте; перед его лицом вы почувствовали бы себя такой же, как все другие девушки, и избавились бы от своих тревог. «Ибо тот, кто унизит себя, будет возвеличен, а кто возвеличит себя — будет унижен».
Дениза не хотела унижаться. Она радовалась, когда учительницы говорили: «Дениза на редкость умная девочка, но несносная». Она была непримирима к несправедливости, и ей одновременно хотелось играть роль и угнетаемой праведницы, и бунтующей мстительницы. Она всегда делала уроки скорее всех, и поэтому у нее хватало времени тайком писать во время уроков романы и драмы, добродетельная героиня которых то искореняла всех своих врагов, то сама гибла на плахе. Однажды начальница отобрала у нее такую тетрадь. Прочитав ее, она пригласила к себе госпожу Эрпен и заявила, что ее дочь слишком восторженная девушка, чтобы находиться вместе с другими, что она сожалеет об этом, ибо очень расположена к Денизе, но просит после летних каникул не привозить Денизу в монастырь.
XII
Хотя господин Коливо и построил для буржуазных семейств Пон-де-Лэра не один десяток совершенно одинаковых кирпичных домов, он так и не заметил, что все они страдают одной и тою же весьма досадной особенностью: камины нижнего и второго этажей представляли собою как бы два отверстия слуховой трубки. Так, на улице Карно в комнате Денизы было слышно все, что говорилось внизу, в маленькой гостиной. Однажды, лежа с романом Вальтера Скотта на ковре у камина, она услышала из открытого дымохода голоса матери и доктора Герена, они говорили о ней:
— Уверяю тебя, она меня очень тревожит, — говорила госпожа Эрпен. — Не знаю, может быть, раньше я и была пристрастна к ней, но она действительно стала маленьким чудовищем… Дух противоречия в ней прямо-таки невероятный; подумай, вчера вечером, рассчитывая сделать ей удовольствие, я предложила пойти с ней на «Сирано», на гастроли труппы Барэ. Она отказалась, и очень сухо… Послушал бы ты, каким гоном она мне отвечает… Я пробовала быть с ней ласковой, пробовала быть суровой. Чем больше ее наказываешь, тем более она ожесточается.
— Никогда не следует принимать симптомы за причины, — прозвучал отчетливый голос доктора. —
