Семейный круг

смысл».

Эта фраза погрузила его в раздумье. «Привилегия женщины, которую мы любим больше, чем она любит нас, состоит в том, что в угоду ей мы то и дело забываем истины, которые подсказывает нам здравый смысл». Как это верно! Сколько раз забывал он из-за Жермены «истины, которые подсказывает нам здравый смысл». Он вспоминал свои собственные мысли о браке — те, которых он придерживался в двадцать лет, когда женился. Он считал тогда, что муж должен быть строгим, что женщину губит прежде всего снисходительность мужчин… А сам, начиная с первой же размолвки, стал уступать.

Он снова обратился к Бальзаку: «Чтобы не видеть, как ложится на лбу морщинка, чтобы стереть с губ гримаску неудовольствия, вызванную малейшим возражением…» Ему с поразительной четкостью представилась Жермена, какою она была в тот вечер, когда впервые выезжала без него, с лейтенантом Дебюкуром. Это произошло два года спустя после рождения Денизы. Сам он заразился тогда от дочки смешной болезнью — свинкой; училище Боссюэ устраивало в помещении театра концерт, и Дебюкур пригласил на него госпожу Эрпен. Она в тот вечер тоже была ласковой и покорной, как теперь Дениза; она сказала: «Если ты недоволен, я откажусь», а он ответил, как и Денизе: «Мне не хочется лишать тебя удовольствия…» Он ждал ее до полуночи; у него был жар; от фонарей редких экипажей, проезжавших по улице, на потолке кружились очертания резных ставен. Наконец она возвратилась; вечернее платье очень шло к ней, она была обворожительна и внесла с собою в комнаты ночную свежесть. Это был первый шаг к теперешней жалкой жизни…

Он посмотрел на часы, стоявшие перед ним на письменном столе: без пяти девять. Боже! Каким долгим покажется сегодня вечер! Он чувствовал, что в груди ширится уже знакомая ему смертельная тоска. Надо читать. «В глубине души у меня похоронены незабываемые воспоминания, подобные морским водорослям, эти растения можно разглядеть в воде только в тихую погоду, но шторм выбрасывает их обрывки на прибрежный песок…» Он с трудом пробежал еще несколько страниц, потом заметил, что не понимает прочитанного. Он взглянул на часы… Двадцать минут десятого… Потом стрелка исчезла за стопкой книг, заслонявшей левую часть циферблата. То читая, то задумываясь, он поджидал мгновенье, когда стрелка покажется вновь. Пять минут одиннадцатого. Как только доносился издалека шум шагов, у него рождалась нелепая надежда; шаги приближались, слышались под окном и снова удалялись.

«Да что же это я, — подумал он, — ведь они в машине… Почему я так волнуюсь? Можно ревновать жену, но дочь… Поступки жены стали мне безразличны, а поступки дочери… Как мило она улыбнулась, оправдываясь, что уезжает; совсем как мать двадцать лет назад. Дениза — прелесть! И какая умница! Будь она юношей, она была бы таким, каким мне самому хотелось быть… И вот явится какой-то шалопай — Робинсон, или один из Кенэ, или еще бог весть кто — и отнимет ее у меня…»

Он снова взялся за книгу: «Страдая столькими недугами, я в двадцать с лишним лет был еще низкорослым, хилым и бледным…» Часовая стрелка выглянула из-за стопки книг. Пять минут двенадцатого… Послышался приближающийся шум мотора, вот он глухо загрохотал у подъезда. В двери скрипнул ключ. Донесся голос Денизы — она прощалась, благодарила. Он встал и встретил ее в передней.

— Вот как? Уже? А я-то ждал тебя только через час.

— Да… Но я заметила, когда уезжала, что вы беспокоитесь, и упросила Робинсона, чтобы он увез меня, не дожидаясь конца вечера… Он был крайне внимателен.

— Как это мило с твоей стороны, Дениза. Но я терпеливо ждал бы тебя до двенадцати, у меня была хорошая книга.

— Что вы читали?

— «Лилию долины».

На лице ее промелькнула гримаска; она сняла с себя шарф и подошла к отцу, чтобы его поцеловать. Господин Эрпен заметил, что она, как и та, другая, принесла с собою бодрящую свежесть ночи.

XVIII

В июле Дениза отправилась в Кан сдавать экзамен на бакалавра и выдержала его. Она сказала сестрам, что с началом учебного года поедет к бабушке д’Оккенвиль, вновь поступит в лицей, в класс философии, и что ни в коем случае не откажется от этого намерения. Причин для столь твердого решения было несколько.

Она страшилась чувства, которое вызывал в ней Робинсон. «Никогда, — думала она, — не испытывала я к Жаку такого чувственного влечения, не ощущала такой потребности в его присутствии. В моем отношении к Жаку всегда преобладала идея… Идеи… Восторг перед его интеллектом, представление о том, какою могла бы стать наша совместная жизнь, уверенность, что я сделаю из него человека… С Рэдди — все совсем иначе… Мне просто хочется, чтобы он был около меня; мне приятно видеть его, смотреть, как он двигается, что-то делает… Мне хотелось бы лежать возле него где-нибудь на пляже и чтобы это длилось изо дня вдень, лежать на солнцепеке, под палящими лучами, и чувствовать себя счастливой… А когда я признаюсь себе в этом — я себе отвратительна… Рэдди вызывает во мне чувство унижения перед самою собой. Надо от него бежать».

Ей казалось, что она виновата перед Жаком, и это чувство было тем острее, что и сам Жак жаловался. В каждом письме он спрашивал: «Робинсон все еще в Пон-де-Лэре?» Жак, столь презиравший все страсти, становился романтиком и ревнивцем; он писал, что если бы он утратил веру в Денизу, то все превратилось бы в ничто, он утратил бы ко всему вкус, стал бы искать смерти. Она отвечала:

«Право же, я никак не могу поверить, что представляю собою то, о чем ты говоришь. Не расстраивайся, мой маленький. Я не из тех, что меняются… Но я не могу больше видеть в твоих письмах противное слово — ревность. Ты сам говорил раньше, что не понимаешь его. И я всегда удивляюсь, отчего на тебя производит такое неприятное впечатление, когда я говорю о Робинсоне. Это неразумно для такого рассудительного человека, как ты».

Потом она объясняла ему, почему собирается уехать с улицы Карно. «Я чувствую себя в этом доме как птица в клетке. Я перехожу от письменного стола к роялю и от рояля — к письменному столу, потом возвращаюсь в свою комнату. Присутствие мамы мне так тягостно, что нет слов, чтобы выразить это. Она никак не может понять, что теперь я женщина, как и она. Она обращается со мной, словно с ребенком. Я не выношу ее.

С папиной помощью я попробовала заняться философией. Мне хочется знать, какое впечатление у тебя от Канта и Спинозы? Признаюсь, что Кант из-за категорического императива кажется мне довольно- таки неприятным. А у Спинозы мне очень нравится все, что он говорит о любви, зато его рассуждения о Боге меня раздражают. По-моему, он слишком теоретичен, абстрактен. Когда я была набожной, то совсем по-другому, чем Спиноза. Благодарю тебя за „Жизнь Ницше“, которую ты мне прислал; ты, видно, с ним неразлучен. Он и в самом деле сногсшибательный тип, как мы говорили когда-то… Но мне тяжело было читать о его безумии; рассказы о безумных всегда пугают меня. У нас идет дождь, пасмурно, капли глухо барабанят по крыше. Мне бы хотелось, чтобы эти струи растворили Жермену, как соляной столп, вызвали бы у нее ревматизм или такую зубную боль, что ей пришлось бы отправиться в Париж или, лучше сказать, в Компьень. Увы, ничего подобного не произойдет. Вслед за дождем выглянет солнце и разукрасит крыши розовыми бликами. Буря сменится штилем, и Жермена будет все такой же здоровой и крепкой. Я уже перестала бороться. Теперь я стараюсь, как ты мне всегда советуешь, смотреть на все со стороны… Но я хочу уехать. Знаешь ли ты, что Бернар Кенэ получил орден?»

«20 сентября 1916 г.

Сегодня ничего нового еще нет. Я объявила свои великие решения „обожаемой родне“. Мама сказала: „Ты с ума сошла. Кто же снова поступает в лицей в восемнадцать лет?“ Именно такого ответа я и