существованию, так как долгая болезнь поглотила те скудные сбережения, которые у него были. Он получил от Пилля ответ отрицательный, хотя и скрашенный вполне официальным выражением соболезнования. Все хлопоты оказались напрасными, старикам Лабуре снова пришлось взять на себя заботу о дочери и внуках.
Маленький Александр был сообразительным, но непоседливым ребенком. Мать и сестра научили его читать и писать, но в арифметике он никогда не смог пойти дальше умножения. Зато он еще в раннем возрасте выработал почерк военного писаря – четкий, аккуратный, щедро украшенный завитушками. Графолог наверняка увидел бы в этом свидетельство тщеславия, впрочем, мальчик и впрямь любил похвастаться. Стоило ему прочесть Библию, Бюффона и трактат по мифологии, принадлежащий перу его земляка Демутье, как он решил, что знает все на свете, и с апломбом вмешивался в разговоры взрослых, делая им замечания серьезным, наставительным тоном, за что, к своему великому изумлению, «гораздо чаще получал пинки в зад, чем похвалы». Мать, беспокоясь о его будущем, попыталась было учить его музыке, но оказалось, что он начисто лишен слуха. Зато он научился танцевать, фехтовать, а немного позже и стрелять. И делал все это отлично.
В десять лет он увлекся физическими упражнениями и мечтал лишь о саблях, шпагах, ружьях и пистолетах. Главную роль в его жизни играла не семья, а лес. Вокруг Вилле-Коттре были огромные леса, и все местные сорванцы бегали туда охотиться, ставить силки, играть в дикарей и дружить с браконьерами.
Дюма было десять лет, когда один из его родственников, аббат Консей, умер, завещав ему стипендию в семинарии при условии, что он примет духовный сан. Бедная мать, не знавшая, куда его определить, ухватилась за эту возможность и умоляла сына пойти в семинарию хотя бы для пробы. Он поначалу согласился и получил от нее двенадцать су на чернильницу – такую, как у семинаристов. На эти деньги он купил хлеба, колбасы и отправился на три дня в лес охотиться на птиц. На четвертый день он вернулся домой.
Блудным сыновьям обычно оказывают самый горячий прием. И мать, изрядно натерпевшаяся страху, обняла его, расцеловала, пообещала никогда больше не упоминать о семинарии и послала его в местный коллеж аббата Грегуара.
Святой отец вскоре понял, что, хотя Дюма и сердечный мальчик, непомерная гордыня мешает ему проявлять добрые чувства. Александр был тщеславен, часто дерзил. Он мало чему научился: усвоил начатки латыни, начатки грамматики да еще усовершенствовал свой почерк, приделывая к буквам всевозможные росчерки, сердечки и розочки. Почерк его вызывал смешанное чувство восторга и отвращения. Что касается молитв, то тут он, как и в арифметических действиях, не пошел дальше первых трех: «Pater Noster, Ave Maria, Credo» («Отче наш, Богородице Дево радуйся, Верую»). По своим наклонностям он оставался тем же бродягой, дикарем и сорванцом, которого больше волновали звуки, пробуждающиеся в лесу с наступлением ночи.
Мать его, превосходная женщина, работящая и робкая, узнавала своего обожаемого мужа в этом рослом мальчике с африканской наружностью, мускулистом и сильном, которому в десять лет давали не меньше тринадцати-четырнадцати. Находясь полностью под его влиянием, она позволяла ему делать все, что взбредет в голову. Впрочем, ей не пришлось одной воспитывать этого славного и необузданного дикаря: верные друзья не бросили ее в беде. На специалистах в отличие от политических деятелей не отражаются смены режимов, и Девиолен, хоть он и служил империи, при Бурбонах остался на том же посту инспектора лесов; пост этот придавал ему огромный авторитет в глазах юного Александра. Вспыльчивый и ворчливый, но по сути своей добрейший человек, он казался мальчику «королем деревьев и императором листьев».
Опекуном Александра генерал Дюма назначил другого их соседа, Жака Коллара, человека приветливого и веселого; жена его была незаконнорожденной дочерью герцога Орлеанского (Филиппа Эгалите) и госпожи де Жанлис. Рассказы госпожи Коллар знакомили маленького Дюма с эпохой старого режима так же, как рассказы матери – с эпохой империи.
То была грандиозная и небывалая эпоха. Через Вилле-Коттре проходили вражеские войска, и маленький Дюма во время французской кампании видел, как по городу ехал русский император в сопровождении казаков. Заслышав топот конницы, женщины укрылись в погребе, но ребенок, уцепившись за оконную задвижку, не дал себя увести и следил за боями. Несмотря на жестокость императора по отношению к семье Дюма, мать и сын слыли в городе бонапартистами. Вилле-Коттре оставался верен монархии. После реставрации мальчишки толпами приходили под окна вдовы и кричали: «Да здравствует король!» Но Дюма оставались верны мундиру генерала и в глубине души – Республике.
В 1815 году, когда Наполеон ждал своего часа на острове Эльба, два генерала, братья Лальманы, участвовавшие в заговоре против Людовика XVIII, были арестованы полицией Вилле-Коттре и освистаны населением роялистски настроенного городка. Госпожа Дюма была возмущена оскорблением, нанесенным эполетам, которые когда-то носил ее муж.
«Послушай, мой мальчик, – сказала она сыну, – мы сейчас совершим поступок, который может нас жестоко скомпрометировать, но в память о твоем отце мы обязаны сделать это».
Она повезла сына в Суассон, где содержались в заключении Франсуа и Анри Лальманы, и велела двенадцатилетнему ребенку передать им золото и пистолеты. Он храбро выполнил свою миссию. Но братья, знавшие, что император, только что высадившийся во Франции, спасет их, отказались от денег и оружия. Однако маленького Дюма это приключение утвердило в уважении к себе, в любви ко всему романтическому и во врожденном стремлении играть роль Вершителя Правосудия.
Во время Ста дней Наполеон дважды проезжал через Вилле-Коттре: в первый раз – направляясь на север, где он предполагал соединиться с армией, второй раз – после Ватерлоо, больной, безучастный ко всему окружающему, с низко опущенной головой. Он открывал шествие разбитой Великой Армии. Зрелище страшное, величественное и настолько возвышенное, что вызывало ужас. Раненые солдаты, кое-как перевязанные, лежа в телегах, размахивали окровавленными лохмотьями и кричали: «Да здравствует император!» Потом пришла печальная весть. Самый верный из друзей генерала Дюма, маршал Брюн, был убит в Авиньоне.
Подагрический старик, король Людовик XVIII вернулся из Гента в обозе чужеземных завоевателей. Смена режима поставила семью перед проблемой: не следует ли Александру, как предлагала ему мать, принять фамилию, на которую он имел право, – Дави де ля Пайетри? Ведь титул маркиза при Реставрации открыл бы перед ним все двери.
– Меня зовут Дюма, – гордо ответил молодой Александр, – и другого имени я не желаю… Да и что сказал бы мой отец, если б я отрекся от него и стал носить фамилию деда, которого я не знал?
Мать просияла.
– Ты действительно так думаешь? – спросила она.
– Но ведь и ты со мной согласна, верно, матушка?
