А там, во дворе, где-то сани расцепиться не могут, а заждавшиеся кучера-держальники тихо матюкаются, злость на лошадях срывают:
— Н-но у меня, з-зараза!
Постепенно пустеет двор. Осталось двое санок. Держальники в нетерпении: где наш-то, чтоб ему кисло было!
Наконец на крыльцо выскакивает лакей, спрашивает по-чибисьи:
— Чьи вы?
— Князя Урусова…
— А мы ртищевские…
— Езжайте домой, они почивают уж. С рассветом приедете за имя.
Урусов с Ртищевым {95} «почивают» под столом. Франц Яковлевич не велел беспокоить, их и не трогают. Лакеи даже на цыпочках возле них шастают, убирая со столов посуду и бутылки, втихаря допивают одонки: господам праздник, а мы, чай, тоже люди.
Шереметев воротился на подворье ко вторым петухам. Провожал расстроенного друга до дому, который до того «осиротел», что начал поминать о проруби, в которую неплохо бы и головой нырнуть.
«Не утопится, конечно, — думал Шереметев, но на всякий случай решил до дому проводить. — А ну нырнет, чем черт не шутит». На реке Москве прорубей хватает.
Про поручение царя вспомнил, когда уж разделся и под одеяло влез: «А-а, ладно, утром скажу. И чего это он натворил, стервец? И мне ни гугу… Надо же… Ну, утречком спрошу… Я спрошу…» С такой мыслью и уснул боярин. Однако проснулся поздно после пьянки-то. Вспомнил о просьбе царя, позвал слугу:
— Позови Алешку.
— Какого?
— Ну, ясно, дворецкого.
— А его уж нет давно. От государя посыльный был, в Кремль уволок.
Вот те на! О такой малости государь попросил: пришли Курбатова; прислал, называется. Нехорошо-то как. Царь давно на ногах, стал быть, раз за Алешкой прислал. Обмишурился Борис Петрович, обмишурился. Что государь-то подумает?
Курбатова выдернули из постели чуть свет:
— Вставай, за тобой от государя.
Словно обухом по голове. Хотя и ждал он этого, ждал. И все равно неожиданно, как гром среди ясного неба прогремел. Собирался быстро, в полумраке, пуговицы в руках прыгали, в петли не попадали. В спешке портки задом наперед натянул, выругался про себя, скинул, поворотил как надо.
Но посыльный, подвигаясь в санях, пробурчал недовольно:
— Копаисси, Курбатов.
— Виноват, — промямлил Алешка. — Спал еще.
Конь понес санки так быстро, что на раскатах едва не вываливались седоки из кошевы. Мысли в голове Курбатова митусились гнусом весенним: «Господи, что говорить-то? А ну спросит: как додумался? Сказать, что в Италии зрел подобное? Скажет: украл, значит, идею. Что ответить? Как оправдаться? Осподи Исусе, пособи, не оставь!»
Мысли испуганные. Не куда-нибудь — к государю везут. Но где-то в глубине души спокоен дворецкий, что не на срам едет, на радость: «Все ладом будет, все ладом, Алеха. На срам бы к царю не звали».
На ватных ногах вступил в кабинет царя. Петр поднялся из-за стола, шагнул навстречу:
— Курбатов?
У Алешки горло перехватило, губы шлепали, а голоса не было, но головой кивнул утвердительно: я, мол, я.
Петр обхватил за плечи обомлевшего Алешку, тряхнул ласково:
— Умница. Спасибо. Ты даже не представляешь, какую услугу нам оказал.
— Государь… ваше величество… Я хотел, чтоб прибыль тебе…
— Знаю, знаю. Садись сюда.
Царь призвал подьячего.
— Бери перо, пиши указ, Тимофей. Я, милостью Божьей… Ну там сам знаешь, как величать…
— Впишу, впишу, государь. Знаю.
— …Назначаю Курбатова Алексея… Как отчество твое?
— Что? — замешкался Алешка, от волнения забывший, что сие значит.
— Ну, отца как звали?
— Александр.
— Пиши, Тимофей. …Александровича прибыльщиком при Оружейном приказе {96} с должностью дьяка…
Подьячий, скрипевший пером, покосился на Курбатова с неудовольствием. Еще бы: он столь лет служит, все в подьячих обретается, а тут какой-то «Ванька с ветру» явился и на тебе — сразу дьяк!
А уж далее едва не взвыл пишущий, когда царь велел вписать о награждении только что испеченного дьяка каменным домом на Моховой и поместьем под Звенигородом: «Во привалило. И за что?»
Петр подписал указ, скомандовал подьячему коротко:
— К Макарову!
Тот, пятясь, вышел, унося только что написанную бумагу, взопрев от зависти к «Ваньке с ветру».
— Ну что, Алексей Александрович, — сказал Петр, беря со стола бумагу. — Я вот тут уже прикинул. Сделаем так: гербовая бумага будет трех видов. На первой будет большой орел — это для важнейших документов, купчих там, на владение землей, недвижимостью и прочее. Ценой такой лист будет десять копеек. Согласен?
— Да, да, да, — закивал Курбатов.
— Бумага с орлом помене буде по копейке. Ну а чтоб доступна самым бедным для челобитных — с малым орлом в одну денгу {97}. Ну как смотришь, прибыльщик? — спросил Петр, сделав нажим на последнем слове.
— Я думаю, так пойдет, — наконец начал обретать дьяк Курбатов дар речи.
— Ну и отлично. Ступай в Оружейный приказ, приступай к делу. И обо всем меня извещай. Женат?
— Нет еще.
— Ну и молодец. С этим успеешь, дом теперь есть.
Глава одиннадцатая
НАЖИМ НА СУЛТАНА
Перед Великим постом царь отправился в Воронеж готовить к спуску на воду корабли, построенные за зиму. Однако вынужден был вскоре воротиться — из Москвы весть пришла, Ромодановский сообщал: «Умер Лефорт».
В это не верилось. Как? Отчего? Ведь перед самым отъездом пировали у Франца Яковлевича: устраивали проводины, смеялись, веселились. Дважды только «на посошок» выпили.
Ямщики гнали тройку царя без задержек, быстро меняя лошадей на станциях. Петр сидел, прижавшись в самом углу кареты, втянув голову в воротник, ни с кем не заговаривая. Меншиков, сидевший напротив, видел, как поблескивали слезы на щеке царя, и делал вид, что не замечает этого. И тоже молчал, понимая, что значит эта потеря для Петра. Лефорт был самым близким другом царя, его наставником, первым любимцем. Именно Франц Яковлевич возглавлял Великое посольство, и именно его стараниями, хоть посольство и не добилось успехов, но не ударило лицом в грязь перед Европой, заставило говорить о России с уважением.
По приказанию Петра похороны Лефорта были обставлены с такой пышностью, что никто не мог вспомнить: хоронили ли так самых знатных бояр? Перед выносом тела из дворца царь приказал открыть гроб и в присутствии всего двора и посланников, громко рыдая, стал целовать мертвого в лоб и щеки. И видимо,
