Шереметев прошел к рабочему столу царя, на котором развернута была карта Балтийского побережья. Петр закурил трубку, пустил дым.
— Вот Ниеншанц {158}, — ткнул Петр концом трубки в устье Невы. — Когда мыслишь взять эту крепость?
— Когда прикажешь, государь. Скажешь — сейчас…
— Сейчас не скажу, Борис Петрович, пусть люди, да и лошади передохнут от летних трудов.
— Святая истина, государь.
— Потрудились славно, заслужили. Займемся весной. Эта крепость будет послабей Орешка, однако ж для нас не менее важна. Возьмем — и мы у моря. Здесь можно порт построить.
— Вроде Архангельска?
— Вроде, но помощнее. Меншикову уж послал приказ приискивать место для верфи. Как долго хочешь дома сидеть?
— С месяц, поди, можно?
— Ладно. Гости до февраля, но, если что в армии случится, с тебя спрошу, Борис Петрович, не с полковника Мещерского. Дома дела не высидишь. Я вот после Крещения потеку в Воронеж.
— С турком мир, государь. Может, уж и не стоит там убиваться-то, корабли строить?
— Э-э, Борис Петрович, сразу видно, сухопутный ты человек. На них только, на наших кораблях, мир и держится. Пока султан боится нас, до тех пор и мирен будет.
Уловив паузу в царской речи (Петр начал опять прикуривать потухшую трубку), Шереметев спросил:
— Что там мой дворецкий Курбатов? Сказывают, сгодился.
— Еще как! — запыхал опять трубкой Петр. — Он у меня в Оружейной палате, школами занят {159} — математической и навигацкой. Там англичане преподают — Гвин, Грейс и Фарварсон. Они было-к взъелись на нашего Леонтия Магницкого {160} , тоже математика изрядного. Так твой Курбатов за него горой встал. Он даже считает, что наш Леонтий по знаниям выше, чем Гвин и Грейс. Може, оттого и взъелись. А? Как думаешь, Борис Петрович?
— Все может быть, государь. Алешка не дурак, раз так говорит.
— В навигацкую школу именно он набирает учеников. Так что твой дворецкий весьма, весьма сгодился.
— Ну что ж, я рад.
Поговорив еще о грядущих делах, царь отпустил фельдмаршала: иди отдыхай.
И первые дни Борис Петрович действительно отдыхал душой и телом, даже в дела хозяйственные вникать начал. Заставил среди зимы утеплять конюшню. Но где-то после Крещения заскучал, задумчив стал, нет-нет да сыну Михаилу начнет говорить о Пскове:
— Как-то там князь Никита управляется?
И уж 1 февраля засобирался, оправдываясь перед домашними: «Государь приказал». Сыну Михаилу велел в марте на месте в полку быть, сам выехал на двух санях. В первых сидел сам с кучером, во вторых поклажу везли и продукты на долгий путь.
Дорога до Твери была накатана. Фельдмаршал, обутый в валенки и укутанный в тулуп, угрелся, даже подремывал под скрип полозьев.
Где-то, не доезжая Твери, вдруг сани встали. Шереметев очнулся, спросил кучера:
— Чего встал?
— Да чего-то впереди какие-то путь заняли. Стоят.
— Так объедь. Или крикни, пусть съедут на обочину.
— Эй, вы, там! — закричал кучер. — Прочь с дороги, дайте путь!
— А ты кто таков? — раздалось в ответ.
И перед Шереметевым появился пьяный матрос, за ним еще несколько, и все пьяные.
— Едет его высокопревосходительство фельдмаршал Борис Шереметев, — сказал со значением кучер.
— Плевали мы на твое превосходительство, — выругался грязно матрос.
— Да как ты смеешь, мерзавец?! — вскочил в санях Борис Петрович и сбросил тулуп, дабы видел матрос его форму.
Но вид генерала не испугал матроса, а, напротив, разозлил того более.
— А-а, кровопивец! — заорал он и, выхватив пистолет, приставил прямо к груди фельдмаршала. — Так подохни как пес!
Грянул выстрел. На счастье, в пистолете не оказалось пули, или ее не было там, или она выкатилась. И тут Борис Петрович струхнул: «Убьет ведь, мерзавец, убьет!»
— Вы что смотрите, сукины дети? — закричал он спутникам разбушевавшегося матроса. — Если со мной что случится, вас всех повесят.
— Ах, ты еще грозиться! — заорал матрос и, схватив Шереметева за грудки, рванул так, что отлетели пуговицы. — Да я тебя придушу своими руками, кровопивец.
Чувствуя, что матрос уже рванул и ворот рубашки и добирается до горла, Борис Петрович схватил эти руки, сжал сколь было сил, развел их, крикнул кучеру:
— Что стоишь, скотина? Паняй!
Тот хлестнул кнутом по лошадям, свернул с дороги и по чистому снегу помчал в объезд загородивших путь саней. Шереметев отбросил матроса, тот упал лицом в снег, вскочил и с перекошенным от злости лицом, грязно матерясь, кинулся догонять фельдмаршала. Борис Петрович выхватил у кучера кнут, размахнулся и первым же ударом сбил с матроса шапку. Но тот даже не наклонился за ней, продолжал бежать за санями, все более и более отставая. А когда сани выскочили опять на торную дорогу, матрос отстал, грозя лишь кулаком.
Кони несли во весь опор. Борис Петрович долго не мог успокоиться, пережив неподдельный ужас от случившегося. Ведь окажись в пистолете у матроса пуля — он бы уже был покойником.
— Ах, сукин сын… ах, мерзавец… — бормотал он, ища дрожащими руками пуговицы у ворота. Но их там не было. Тогда стал укутываться в тулуп.
Кучер, обернувшись, крикнул:
— Борис Петрович, вам надо было тож свои пистоли достать.
И только тут Шереметев вспомнил о своих пистолетах, лежавших у него в сумке буквально под рукой в передке санок.
«Ах, старый дурак! — корил он себя. — Как же я о них-то забыл. Я б мог этих мерзавцев там всех положить».
И даже себе не хотел признаться фельдмаршал, что забыл обо всем от страха, какого во всю жизнь не переживал.
«Господи! Спасибо тебе, Матерь Божия, что заслонила меня», — бормотал он, крестясь, искренне веря, что вышние силы заслонили его, сберегли для грядущих больших дел. Без них такого чуда — пистолета без пули — не могло случиться.
Глава восьмая
ЗДРАВСТВУЙ, МОРЕ!
В марте Петр уже был в Шлиссельбурге, откуда торопил фельдмаршала: «Здесь за помощью Божиею все готово, и больше не могу писать, только что время, время, время, и чтоб не дать предварить неприятелю нас, о чем тужить будем после».
С 20-тысячной армией — этакой громадой скоро не побежишь. Конные полки, пехота, обозы, пушки по раздрызганной от весенней грязи дороге едва ползли.
Под Шлиссельбург прибыли во второй половине апреля. Царь, потерявший, казалось, всякое терпение, не стал выговаривать фельдмаршалу, сдержался. Не захотел омрачать начало новой кампании.
