— Ну что, Искра, кто из нас осклизнулся? — спросил Мазепа, подбоченясь.
Но тут Искра, у которого после пыток почти не осталось зубов, напрягся и плюнул изо всех сил в Мазепу, плюнул, словно выстрелил. Целил влицо изменнику, но плевок не долетел (гетман сидел на коне), а попал ему на грудь, на его белоснежный жупан, почти рядом с орденом Андрея Первозванного.
И кровь, которой уже две недели отхаркивался полковник, алым пятном расплылась на жупане Мазепы.
— Ах ты, скотина! — вздыбился в стременах гетман и ожег плетью лохматую голову Искры.
Но тот даже и глазом не моргнул, и не потому, что вытерпел кое-что пострашнее, а потому, что не хотел показать свою слабость перед ненавистным человеком.
— Этого! — вскричал гневно Мазепа, указывая на Искру. — В первый черед этого!
Гетман был так взбешен, что хотел нарушить порядок казни, по которому полагалось хотя бы для проформы объявить с помоста вины преступников.
— Иван Степанович, — тихо напомнил Бурляй, — надо ж вины зачитать.
Мазепа с Бурляем проехали на место, оставленное им казаками перед помостом. И когда Кочубей и Искра стали медленно подниматься по ступеням на помост и толпа казаков во все глаза смотрела на них, гетман, покосившись украдкой на красное пятно на груди, стал тереть его рукавом. Но это не помогло. Более того, окровенился обшлаг рукава.
— Сволочь! Скотина! — ворчал Мазепа.
Над написанием «вин» злодеев Мазепа трудился едва ли не целый день. И сейчас их читал с помоста младший писарь громко и значительно:
— «…а той злокозненные враги государевы, умышлявшие злые дела на нашу гетманщину, на Русь Великую, и подстрекавшие других к неповиновению законным правителям, а также сулившие наши земли врагам отечества…»
Ах, как злорадствовал Мазепа, сочиняя эти строчки, обвиняя несчастных в том, что сам собирался сделать. Понимал злодей, что этими словами не только оскорблял казнимых, но и продолжал для них пытку не менее страшную, чем дыба.
Поп, взобравшийся на помост, быстро благословил смертников, пробормотал молитву. Отступил в сторону.
Первым повалили на колоду Искру, как и велел гетман, даже с народом проститься не дали. Глухо ударил топор, скатилась голова отважного полковника и, кувыркнувшись раз-другой, успокоилась, уткнувшись лицом в сторону колоды, словно не желая смотреть на людей.
Кочубею дали проститься с народом. Он поклонился на все четыре стороны, но ничего так и не сказал. А ведь полагалось прощение себе просить.
И вскоре голова его легла рядом с полковничьей, но смотреть стала не в колоду — в небо.
Отчина! Что же ты позволяешь творить с лучшими сынами твоими?! Отчего ты не разверзнешься под предателем, а награждаешь и славишь его?!
Молчишь?
Ну и я помолчу.
Глава четвертая
ГОЛОВЧИНСКИЙ БОЙ
Как ни спешил Петр к первому бою, но опоздал к нему. Реляцию {203} о нем получил в пути.
— Кто писал? — спросил посыльного, разрывая пакет.
— Фельдмаршал и светлейший, ваше величество.
«Раз вдвоем одну бумагу сочиняли, значит, помирились два медведя в одной берлоге, — подумал Петр. — Дай-то Бог».
А рассорились светлейший князь с графом из-за кавалерии. Меншиков, командуя ей, желал полностью отделиться от пехоты и наносить удары неприятелю с тыла самостоятельно. Шереметев считал такое разделение опасным, ибо сие оставляло пехоту без прикрытия. Сыр-бор разгорелся до того, что Шереметев стал грозиться отставкой.
Царь надеялся, что князя с графом примирит военный совет, хотя сам более склонялся на сторону фельдмаршала. Но как ни странно, «натянул светлейшему нос» с его кавалерией король шведский, чем в немалой степени способствовал примирению высоких спорщиков.
Карл инсценировал подготовку к переправе через Березину у Борисова, да столь искусно, что даже сами шведы поверили, что там она и будет. Где уж было не ошибиться светлейшему. Он собрал свою кавалерию под Борисов, заранее предвкушая рубку у переправы. А Карл переправился много южнее.
Конфуз этот дошел до Петра, и он в письме, слегка пожурив фаворита, наказал: «Пусть сие станет тебе добрым уроком, впредь не давай себя на мякине обманывать».
И вот первый серьезный бой с Карлусом.
«…конницей атакуя, мы неприятеля многажды с места сбивали, и, если б прибывшему сикурсу было где оборот сотворить, неприятельское войско могло б все разориться…»
— Ай да молодцы! — не удержался Петр от восклицания.
«…но, не желая без вашего величества учинять главную баталию, полки без всякого урона отошли, нанеся шведу потерь вдвое больше нашего. И королю утехи мало с сей баталии, кроме уступления места».
— Ай молодцы! — повторил Петр, закончив чтение, и обратился к посыльному: — Ты, братец, немедленно поскачешь обратно. И передай, что я всех их желаю видеть в радости и здоровье. И скоро буду сам. Бери свежих коней и скачи.
Отправив посыльного в ставку фельдмаршала в Горки, Петр сел за письмо Апраксину, желая ободрить адмирала приятной новостью:
«…Я зело благодарю Бога, что наши до генеральной баталии виделись с неприятелем хорошенько и что от всей его армии наша одна треть бой выдержала и отошла».
Однако, прибыв через два дня в Горки, царь узнал, что баталия оказалась не столь счастливой, как было написано в реляции. Вызвав фельдмаршала для разговора с глазу на глаз, царь спросил сердито, подергивая щекой:
— Так что, Борис Петрович, с коих пор ты стал на бумаге столь славно воевать?
— Прости, государь, не хотелось огорчать тебя.
— Ага! А по приезде решил обрадовать: всю полковую артиллерию королю подарили! Так?
— Карл напал на Репнина ночью, силы неравные, Аниките Ивановичу пришлось отходить.
— А сикурс? Где был сикурс?
— Я бы все равно не успел через болота. И потом, государь, я боялся вводить новые силы, дабы не втянуться в генеральную баталию. Сие б стало нарушением жолквинского плана. Да и ты по головке за это не погладил бы.
— Я бы снял вам их, — жестко сказал царь. — А что ж светлейший?
— Светлейший послал дивизию генерала Гольца, но тот опоздал с сикурсом.
— Зело добро у вас получается: один опоздал, другой боялся втягиваться. Выходит, Репнин один дрался с Карлусом?
— Выходит, так, государь, — вздохнул Шереметев.
Ему хотелось добавить: «Я же говорил, что нельзя отделять кавалерию от пехоты. Будет конфуз. Вот и стряслось».
Но промолчал фельдмаршал, понимая, что обвинять фаворита перед царем — дело опасное. Зато Петр сам неожиданно спросил его, спросил спокойно, по-деловому, словно и не метал только что громы и молнии:
— В чем видишь вред отделения кавалерии от пехоты, Борис Петрович?
— Пехота без защиты остается. Раз.
