О, как я была одинока! Даже мой брат Коля у себя в Гваделупе гадал мне на кофейной гуще. И он сказал: «Утешься. И готовься. К тебе идет Машиах».
В тот день мой старинный приятель Монька Квас спустился со снежных гор. Худой, одетый в звериные шкуры, но в глазах его сиял свет. Он стоял, опираясь на посох, и над головой у него дрожал золотистый нимб.
Вообще, это феноменальный тип, когда-то он жил у нас по соседству со своей мамочкой и играл на барабане, сводя с ума все Новые Черемушки. Моня страстно ухаживал за мной, и как знак боевой мощи Моньки всегда в нагрудном кармане у него просвечивал презерватив, на котором, и это тоже просвечивало сквозь карман его шелковой рубахи, большими печатными буквами было написано, как сейчас помню, клокочущее слово «ВУЛКАН».
Потом я переехала, мы несколько лет не виделись, но как-то я плавала по Москве-реке на теплоходе, там в ресторанчике играли цыгане. Каково же было мое изумление, когда в яростном барабанщике, выкрикивающем надо и не надо «чавела!», я узнаю Моньку Кваса, и он узнает меня, тут я начинаю приглядываться к физиономиям остальных «цыган»… Короче, неудивительно, что вскоре всем табором они снялись с теплохода и эмигрировали в Израиль.
Прошло три года. И вот Монька легким шагом идет по Крымскому мосту, улыбаясь горожанам, собравшимся поглазеть на пришельца, и притрагиваясь посохом к головкам детей.
Первое, что он мне сообщил, это то, что он сделал обрезание!
Я спросила — можно ли его с этим поздравить? Он ответил: учение, которое он теперь исповедует, гласит, что поздравлять человека нужно со всем, что бы с ним ни случилось.
И хотя был конец ноября, Монька оголил плечо — все в родинках и веснушках:
— Попробуй, какой я соленый! — попросил он. — Я в трех морях купался, ни разу не мылся, специально, чтобы ты меня лизнула!
Я наотрез отказалась.
— А может, ты просто вспотел? — сказала я. — И вообще, это негигиенично!
Мы шли по набережной в сторону Нескучного сада. В те дни быстро темнело, дул холодный ветер, и он сказал:
— Когда ты придешь ко мне в гости, я тебе все-все расскажу. И у меня есть вино «Ахашени». Пойдем сейчас, я хочу с тобой выпить.
— Поздновато, — сказала я.
— Ну и что? — вскричал Монька. — Мы так давно не встречались. Я даже забыл — какая ты — маленькая или большая, толстенькая или тоненькая, черненькая или беленькая? Все спрашивают, а я не помню…
Я твой, только твой, возьми меня! — зашептал Монька. — Хочешь, я прыгну в реку? Не хочешь? А хочешь — я вспрыгну на парапет? Ну, тогда я крикну, что я люблю тебя, на весь парк культуры!..
Не забывай, — говорил он, ведя меня вверх по лестнице в свою предусмотрительно оставленную московскую квартиру, — кому-то ты мать, кому-то ты жена, а кому-то ты любимая женщина.
— Слава богу, что я не всем мать, — сказала я и вдруг с легкостью пошла за ним, как будто какой-то камень свалился с моей души.
Монька сразу, как только вошел, начал рыться в комоде, искать припасенную перед отъездом на всякий пожарный упаковку «вулкана».
— Для меня гигиена, — сказал он, — прежде всего. Мне только в страшном сне может присниться, что я трахаю кого-то без презерватива.
Пока он искал, мы с ним вспомнили, как у нас в подъезде жил метеоролог дядя Саша, который вместо презерватива, по свидетельству очевидцев, использовал метеорологический зонд — шар-пилот.
В поисках «вулкана» Монька вывалил на пол все вещи из комода, но нашел только руководство по его применению, отличавшееся поразительной ясностью изложения и непреодолимой силой доводов в пользу именно этого вида предохранения, а не какого-нибудь другого. Там было отмечено, что оно должно находиться в сухом прохладном месте, как можно дальше от источников тепла, прямого солнечного света, тщательно избегать механического воздействия и контакта с маслами. Это руководство наконец навело Моньку на след самого изделия. Исполненный торжества и ликования, Моня Квас выудил из дальнего угла пожелтевшую упаковку и сдул с нее пыль веков.
— Так, — сказал он, — теперь вот о чем хочу тебя предупредить. Или сыграло роль обрезание, или тоска по родине, или климатическая и психологическая адаптация, или неуверенность в завтрашнем дне… Короче, я уже не с пол-оборота завожусь, как раньше, более того…
Он замолчал и стал раздеваться. Моня снял рубашку, брюки, майку, трусы, ну и стоит передо мною голый, как на приеме у врача.
— Вот, — говорит, — полюбуйся, — он опустил голову и безнадежно развел руками.
Будь я простой русской женщиной, теки в моих жилах ясная славянская кровь без примесей гуннов и иноверцев, я бы, наверно, заголосила:
— Ой, Моня-я-я! Что ж они, супостаты-ы-ы, с тобою сделали-и-и, чтобы им окая-анным в День Страшного суда ответить за твое оснащение-е-е!!!
Но эти чертовы примеси не дают ни на что однозначно реагировать: вечная моя беда — никогда не знаю — плакать мне или смеяться.
— Видишь? Видишь? — бормотал Монька. — Слушай, придумай что-нибудь. На тебя моя последняя надежда.
— Ладно, — пообещала я, — что-нибудь придумаю. Только давай не будем пороть горячку. Тут надо все как следует обмозговать. А пока надевай штаны и тащи свое «Ахашени»! Я хочу выпить за твою потенцию.
В эту ночь, как ни странно, позвонил Левик. Он давно уже не звонил.
— Как твое настроение? — кричал он мне в трубку сквозь космическое потрескивание.
— Хорошее! — кричала я ему. — Когда тебя нет со мной рядом, мой любимый, у меня всегда хорошее настроение!..
Следующую свою триумфальную любовную линию, чтоб вас не утомлять, я намечу пунктиром. Это был очень нежный человек, абсолютно преданный мне, который и слыхом не слыхивал о проблеме бедного Мони Кваса. Когда он приближался, он издавал звук горлицы в лесу, но, даже утолив любовную жажду и обессилев от чувственного наслаждения, он продолжал созидать храм любви, рассказывая о мгновенно вспыхнувшей страсти, едва он меня увидел, и безграничной печали, не покидающей его, когда мы находились в разлуке.
Он говорил, что я была первой женщиной в его жизни, а то, что он заразил меня всеми мыслимыми венерическими заболеваниями — кроме — слава Аллаху! — сифилиса и СПИДа, — это просто-напросто сам он заразился в бане от шайки.
Этот человек, пошли ему, Господи, здоровья, преподал мне великий урок зоологии, ибо никогда я не знала и не подозревала, что существует такое количество мелких, почти неизлечимых недугов, передающихся половым путем.
Мой Левик уже летел в Москву.
Счастливый, как Бекенбауэр, глядел он в иллюминатор на столь близкую его жизни жизнь облаков. Я слышала шум мотора его самолета, когда в венерическом диспансере мне перечислили весь набор инфекций, нашедших приют в моем гостеприимном лоне. Такую сумму денег, которую я должна была выложить за лечение, я даже никогда не держала в руках, хотя на все про все, они меня приободрили, уйдет совсем немного времени — всего каких-нибудь года полтора, причем лечиться надо всей семьей.
(Боже мой! Как меня полюбили в кожно-венерическом диспансере! Нигде меня так больше никогда не
