И вот мне снится сон: приходят несколько музыкантов, протягивают мне флейту, и я понимаю, что сейчас будет концерт — я играю соло на флейте.
Переодеваясь, доставая из футляров инструменты, они обмениваются репликами, по которым видно, что это слаженный ансамбль виртуозов. А я флейту никогда и в руках не Держала. Однако за меня никто не волнуется, наоборот, весь оркестр до того уверен и спокоен, будто сомневаться во мне особых нет причин.
Я разными путями начинаю выяснять, хотя бы что мы сегодня играем?
— Дак… Моцарта!.. — слышится неожиданный уральский говорок.
В общей суматохе я тайком подношу к губам флейту — надеясь, что свершится чудо и все как-то само произойдет в безмолвии и очевидности.
Ничего подобного.
Тем временем конферансье объявляет наш выход.
…И я просыпаюсь в холодном поту.
Вижу — утро, Лёня сидит на деревянной кровати в очередной нашей сумрачной лачуге, опустив свой взор долу, как поступают нормальные люди, когда медитируют. Хотя он обычно не практикует сидячую медитацию. А когда возвращается вечером из мастерской и обнаруживает, что я, следуя заветам патриархов, тихо по-турецки сижу в уголке и никому не мешаю, произносит, качая головой:
— Опять сегодня целый день искала сокровенную природу Будды? Снова не нашла и отложила на завтра?
Однажды в разгар рабочих будней я мирно занималась самосозерцанием часа примерно три, а Лёнина мама Раиса Александровна, учительница младших классов из городка Нижние Серги Свердловской области, человек огромного терпения и любви к ближнему своему, обеспокоено спрашивает у Лёни:
— Что она там делает?
Лёня отвечает:
— Медитирует.
— А что это такое?
— Ну, это, — Лёня объясняет, — …когда рыбаки сидят часами и смотрят на поплавок. У нас в Нижних Сергах нельзя просто сидеть, скажут — сумасшедший. А на поплавок смотреть можно.
В общем, некоторое время Лёня находился в довольно-таки оцепенелом состоянии. Решив, что я проснулась, он мне торжественно сообщает:
— Со мной в Непале произошли большие изменения. Раньше у меня ногти на ногах совсем не росли. А теперь растут с удвоенной энергией.
Оказывается, он пристально рассматривал свои ноги.
— Да, я считаю это чудом! — сказал он с обидой, что я не разделила с ним его изумления. — Ибо что такое чудо? — неожиданно Лёня возвысил слог. — В глубоком смысле — все. Возьмем, к примеру, то обстоятельство, что каждый из нас заключен в тело, обладающее тончайшей организацией. Мы ходим по Земле, а она кружится в мировом пространстве. Что может быть более обыденно и более чудесно?!!
Я сразу вспомнила, как наш сеттер Лакки среди ночи попросился погулять. А я его научила (ночь, зима, неохота ведь выходить на улицу!) справлять малую нужду на балконе в горшок.
Не зажигая света, Лёня вывел его на балкон.
— … Внезапно я увидел, — он мне потом рассказывал, потрясенный, — что лунный свет залил пол балкона! Что такое, подумал я? Почему тут отражается луна? И вдруг понял, что Лакки промазал мимо горшка.
Громадная широкая котловина уходила в туманную даль к ущелью горной реки, а на горизонте вздымалась цепь снежных вершин. Козьими тропами, петлявшими по крутым откосам, мы все глубже проникали в горы.
И вновь беспокойная, бушующая река ледовых вод преградила нам дорогу. А через нее перекинут высокий мост — два бревна.
— По этому мосту не надо ходить, — предупредил Кази. — Дальше будет подвесной мост с перилами. По нему и пройдем.
Вдруг откуда ни возьмись на берегу появилась рослая крепкая девица, совершенно одинокая, белая девушка-лошадь с громадным рюкзаком — шведка или датчанка. Мы ахнуть не успели, как она, не заметив нас, взошла на мост и уверенно зашагала по нему.
Шаг за шагом ее поступь начала утрачивать решимость.
Посередине она встала.
Застыла и стоит, глядя вниз, на клубящиеся буруны.
Вот ее ошибка. Не надо опускать головы, когда переходишь такую громокипящую реку: пошел — гляди вперед и представляй, что вот-вот дойдешь до берега! Вот-вот… Вот-вот-вот…
Она замерла, окаменела на мосту. И Кази не двигался, ждал — что будет дальше. Глядим, она зашаталась, взмахнула руками, словно крылами, — канатоходец над базарной площадью.
Ну, Кази бросился к ней и перевел ее на другую сторону.
Она потом смотрела на него как на господа бога — до того своевременно пришло это спасение.
Тут Лёня вскинул рюкзак на плечо и самым решительным образом тоже взошел на этот мост. И отважно перебрался по нему. Я даже закрыла глаза, до того страшно было смотреть.
А я стою — одна-одинешенька и думаю: а как же я? Что со мной будет?
Тогда Кази вернулся и, видимо, из воспитательных соображений взял меня за руку и осторожно провел по этой опасной шалой переправе.
Природа заметно посуровела. Теперь нас окружали хвойные леса: во-первых, мои любимые — со времен странствия по Индии — гималайские сосны под тридцать, под сорок метров. Стволы у сосен при солнечном освещении цвета золотистой охры. А в тени красные. Они, поскрипывая, отклонялись от вертикальной своей корабельной оси — то в одну, то в другую сторону, повинуясь воздушным потокам.
— Сосна скрипит, как будто скрипит небесная дверь, — говорит Лёня.
Прохлада усиливает зелень, резче очерчивает изгибы стволов, иглы, ветки, листья, заоблачные серебристые ели, гигантские лиственницы и кедры, можжевельник — словно обведено все тушью!
— У нас тут считают, — сказал Кази, — что охота будет удачной, если окурить всего себя дымом от можжевеловых веток. Такой дым очищает и тело, и душу.
Еще он рассказал, что высокогорья Гималаев когда-то сплошь были покрыты зарослями можжевельника. Даже сейчас в совершенно безлесных и безводных уголках можно встретить столетние можжевеловые стволы, каким-то чудом уцелевшие на каменистой земле.
Мы шагали, шагали, и в этом смысле я даже побаиваюсь, как бы моя повесть до боли не напомнила читателю историю про Василия Иваныча, сочинившего роман о Гражданской войне. Открывает Петька первую страницу и читает: «Он вскочил на коня». Потом заглянул в конец: «…И он соскочил с коня».
А в середине: «Цок-цок-цок-цок-цок-цок-цок…».
Ну, что делать? Водолазу нельзя прекращать свое движение, потому что, если он остановится, сразу же из его башмаков отрастут корешки и выдернуть их из земли будет совсем непросто. Вот почему водолазам нужно все время идти и идти. От длительных переходов свинцовые подошвы истончаются, снашиваются, — говорит Лёня (а я уж знаю это не понаслышке — обе стопы стерты в стельку по всей подошве!). — И тогда…
Мы взбирались на гору, не страшась жары, дождей и ветров, наш путь пролегал через семь отрогов, семь царств, семь дощатых мостов, перекинутых через пропасти: шагнуть на такой — все равно что шагнуть в небо.
Это было дорогой к началу времен, к миру до человека, к пустому пространству между галактиками, где звук и тишина в равной мере забыты. Мы слышали гул первобытной воды, видели, как рождаются камни, три наших сердца бились точно в таком же ритме, как Сердце необитаемой Земли, мы были свидетелями незапамятного и чувствовали, как вместе с нами растут и поднимаются в небо горы.
