Женская тетрадь

пробую… и, мама, умираю. Остановка сердца. Нет дыхания, рот пялю, как рыба. Они сами испугались, забегали, массируют мне сердце, кричат: дыши! дыши! А я – не дышу. Они же мне ввели в голову: пить нельзя. А я наполовину ничего не делаю, нельзя – так я и помираю. Еле-еле откачали, смотрят с тревогой: какая-то у вас, говорят, сильная реакция. Врут. У всех что-то вроде этого – недаром выходили такие люди дымчатые. Но меня никто не предупредил, что такое будет, я же взяла кота в мешке, чуть не сдохла, мама, это разве законно? Я даже хотела в суд подать на моральный ущерб, как в кино видела, в американском конечно. Не стала – на суде-то надо все рассказывать, что пришла лечиться от алкоголизма, а мне, знаешь, ну как-то неловко, еще в газеты попадет, ославлюсь совсем, я вообще больше тайком пью, чтоб никто не видел. Ну, мам, на полгода я делала это колдовство, и полгода длилось мучение. Протрезвела я, и что? Увидела рожу свою, как есть, комнату свою, из которой выхода не предвидится, дочь свою увидела, шалаву, дуру, грязюку 24 часа в сутки убирать – и без наркоза, ублюдков кругом, и город, город! Красивый, правда, мама, и без всякой жалости, без всякой милости к человеку – пропадай как знаешь! Водочки-то нет больше, не выпить мне с тобой, мама. Да, через полгода запила я обратно, да еще пуще. Заболею я скоро, и плохо, мам, заболею – и никому не будет дела до меня, и буду я от одного врача с глазами стеклянными к другому ходить. И никто за меня даже свечки не поставит, никто за здравие не запишет – буду валяться на койке в больничке, в палате на двадцать человек, в углу, и судна не допрошусь. Что я, таких, которые уже в сорок пять старухи, не видела? Видела, мамочка. И я из них. Мамочка, ты помоги мне оттуда, сделай что-нибудь, иначе хана мне. Я ведь верю, там что-то есть. Верю. Только в милость Божью не верю – некогда ему, много уж нас очень развелось, не хватает заботы на всех. А свои, сродственные, которые раньше померли – они на самом деле похлопотать могут. Помоги, мама! (Ребенок опять запищал.) Ради него – помоги. Ведь – глухо, ведь никто, ведь одна я, мам, одна я, одна… О, пищит. На памперсы-то денег нет, в марле лежит, описался, котенок милый. Ну, я пошла, мам. Ну, ты меня поняла, правда? Я надеюсь, мамочка, Танечка, дорогая, я за тебя всегда молюсь, ты знаешь, мам, ну, мы договорились, хорошо? Ну, так я надеюсь, ладно? Слушай (уходя), а эта Алевтина Кизилова, что рядом с тобой, – у нее вообще, что ли, никого нет? Совсем всю ободрали могилку, вот тоже судьба, а у тебя, мамочка, любимая доченька есть, Лариска твоя, ты, мамочка, счастливая…

Конец второго монолога.

Выходит ЖЕНЩИНА.

ЖЕНЩИНА. Вы, конечно, удивляетесь, как же так, столь ко времени играем – а где же о главном, где же о любви? Всё, приехали. Сейчас – только об этом и больше ни о чем. Я ведь тоже не вчера родилась. Я знаю, зачем женщины ходят в театр.

Песня третья. «Маленькая грустная песенка»

Ты спишь или пьешь,
В подвале ты или на крыше,
Кого ты надул опять, мой возлюбленный лжец, —
Зачем этот мир, где ты меня не слышишь,
Зачем этот мир – а, Отец?
Ты весел сегодня,
Гулял ли с детьми и друзьями,
А весть от меня тебе принесли ль, наконец, —
Зачем этот мир, залитый моими слезами,
Зачем этот мир – а, Отец?
А солнышко светит
такими большими лучами,
И в райском саду – оп! – опять пара новых овец…
Зачем этот мир, где любовь утопает в печали,
Зачем этот мир – а, Отец?

Монолог третий. «Что-нибудь новенькое»

Вначале автор требует темноты и тишины. В этой глубокой и чем-то чреватой темноте и тишине звонит, тонко, но важно, как первый тенор, первый телефон. За ним второй, побасистей, поувесистей. А за ним и третий. К ним присоединяются четвертый, пятый – у каждого свой норов, свой голос. Еще, еще… А вот и радиотелефоны подтянулись со своей идиотически-жизнерадостной булькающей музыкой – тут и Бах, и Бетховен, и Моцарт, да тут целый оркестр из телефонов, вся планета гудит, звенит, спешит на свидание! «Это я, я, я, я!»… И опять тишина.

Номер в провинциальной гостинице. Утро. Здесь мы видим женщину средних лет. На полу валяется раскрытый чемодан, а на столике стоит старый, видавший виды телефон.

ЖЕНЩИНА (разбирая чемодан). Господи. Зачем я столько платьев притащила. Куда это, не понимаю. Правда, я в такой лихорадке была, покидала все подряд в чемодан – и бегом на поезд. (Смеется.) Да, девушка, веселую жизнь ты себе испекла! Это в тридцать семь лет – бегом на поезд! А куда же он мчит нас, этот поезд, где пассажиры кушают картошечку, а кому повезло, тот и вареную курочку… а одна пассажирка ничего не кушает, на вопросы не отвечает, а едет себе в город по имени Славск? А мчит нас поезд навстречу судьбе!

Сколько во мне до сих пор дури-то сидит. Когда ж я успокоюсь. (Разглядывает телефон.) Какой телефон противный. Это шестидесятых годов дизайн. Пластмасса «под слоновую кость». Из нее еще ручки у ножей-вилок делали. На радиоприемниках тоже… В старой квартире у меня был телефон – «под слоновую кость».

И ничего хорошего по нему не звонило. Слоны – не помогли… А тут радио есть? Не работает. Господи, а вдруг телефон тоже не работает! (Бросается, снимает трубку.) Вроде гудит. Какое все-таки убожество эта гостиница. Ну, впрочем, не все ли равно.

Нет, не все равно. Давит на меня убожество. Кажется, даже стены презирают меня, точно старые полинявшие тетки. И телефон похож на дряхлого злого пса. Словно говорят они мне: а, попалась птичка. Да. Птичка попалась. Птичка загремела под фанфары. (Смеется.) Ну и что? Какое ваше дело? Что вы тоску на меня нагоняете – дескать, видели мы – видели, видели-перевидели. Таких птичек вы еще не видели! (Кружится по номеру, напевая.)

Надо же, надо же, надо ж такому случиться,
Надо же, надо же, надо ж так было влюбиться,
Надо бы, надо бы, надо бы остановиться,
Но не могу, не могу, не могу, не могу…
Не могу и не хочу.

Да, вот уж правда так правда – не могу и не хочу… Значит, в три часа. В три часа. Он сказал – позвоню в три часа. Я думаю, что вот, значит, если я как-нибудь сильно так нагрешу… хотя сильно разве у меня получится? Ну, допустим, вдруг получится. Я, значит, попаду в ад. Буду я в аду, вот в таком я буду аду: буду сидеть и ждать, когда он позвонит. Какой- нибудь он. Или именно этот он?

Наверное, я всегда любила одного и того же человека, только он менял имена и обличья. А потом исчезал… То есть я думала, что это он, а потом оказывалось – нет, совсем не он. Потому что он… настоящий, правильный он – он не мог бы меня так предавать. Нет. Никогда. Нет. Я верю в это – или все трын-трава. А человек не имеет права думать, что все трын-трава, иначе у него душа покрывается мхом, а глаза зарастают болотной тиной, тяжелой, угрюмой тиной… нет, есть и весельчаки в этом роде… дзинь-ля- ля, трын-трава… Ошибки быть не может. Это он. Наконец-то – он. Увидела и поняла. «Вспомнила тебя душа моя!» Кто это сказал? Кто из мудрецов земли? Они всегда предупреждали нас, этот мир – что-то вроде зоны, исправительно-трудового лагеря для заблудших душ. Но я, наверное, исправилась. Я нашла его. Я сразу подумала: он. А он подумал: она. В одно мгновение.

Женщины любят перебирать свои воспоминания, точно драгоценности. Или безделушки. Я и умирать буду – прикажу подать мне это мое воспоминание. Как мы стояли среди пьяных бездельников и говорить даже не могли. Нет, конечно, мы что-то говорили, но по-настоящему мы говорили не о том, о чем говорили. Настоящий наш разговор был такой: «Это ты, что ли?». – «Да, это я». – «Господи, что теперь делать!» Смешно, я ведь не хотела идти, я ж не ходок по всем этим презентациям. Ленка уговорила. Такая, значит, компания, такие мужики, ты что, на себе крест поставила, самый возраст… Ленка, Ленка ты моя неугомонная, есть же на свете люди – легкие, как снежинки. Хорошо им, наверное, и с ними хорошо. Ленка, по гроб жизни тебе обязана.

В три часа, в три часа, в три часа. А сейчас – десять. Это значит – пять часов еще. Накраситься, одеться – на все про все полтора часа за глаза и за уши. Пять часов! Я свихнусь, точно. Как в девяносто третьем году. Нет, девяносто третий надо забыть, совсем забыть, никогда не вспоминать. Сколько я тогда курила, ужас. Почернела вся. И зачем так распадаться, не понимаю! Кому нужна обезумевшая баба, которая на всех орет от воспаленных нервов, вечно в дыму, в чаду… А как бы оно было чудесно: вот влюбился сдуру и – воспарил. У Шварца в пьесе «Обыкновенное чудо» волшебник утверждает: «Влюбляться полезно». Значит, начинаешь бегать по утрам, пить морковный сок, учить немецкий язык… самоусовершенствуешься! Ага. Полезно. Счас. Одна и та же петрушка: рыдания, стоны, «я не могу без него жить!», носишься по квартире, надоедаешь всем друзьям, пьешь, разумеется, никакой не морковный сок… как же мне это все надоело-то… Нет, больше этого не будет. Вот же я два часа на ногах – и ни одной сигареты. Никакого