основатель «Современника»!
ВУЛЬФ: Правильно, от одной пошляческой статьи беды не будет, а когда это валом валит, а когда сюда подключается радио, телевидение? Все вместе дает опасный крен, опасный поворот, получается извращенная картина мира. На это обязательно должна быть реакция государства, но до того ли государству? Я сидел три часа у телевизора, когда Владимир Путин общался с людьми, и за все эти три часа ни одного вопроса не было задано о культуре. И это понятно. Когда поднимаются цены, а зарплата стоит на месте, когда существует огромная, катастрофическая разница между бедными и богатыми, когда между Москвой и малыми городами зияет пропасть, когда есть целые области и края, где царит бедность, – какие могут быть вопросы о культуре?
ВУЛЬФ: Хотя никак нельзя сказать, что ее нет совсем. Аншлаги на любых концертах известных музыкантов – аншлаги у Плетнева, у Спивакова. Аншлаги на хороших спектаклях. Другое дело – много мусора в воздухе, в атмосфере культуры. Вроде книжки «Анти-Ахматова» или книжки Розовского, которую можно назвать «Анти-Товстоногов». Много оскорбительного в отношении к прошлому. Много невежества и агрессии.
ВУЛЬФ: Безусловно. Я скажу вещь, которая может вас удивить, но Россия нуждается в твердой руке и Россия должна чего-то бояться. Нет, не террора, не за свою жизнь бояться, ни в коем случае! Я имею в виду определенный трепет перед нравственными авторитетами, перед высшими ценностями. Нельзя до такой степени распускаться самим и разрешать распускаться миру! Сегодня мир оказался распущен. Нельзя платить деньги людям, которые пишут и делают гадости. Нельзя финансировать разврат. Нельзя безнаказанными оставлять вранье, невежество, хамство. Необходимо настоящее попечение о культуре.
Бедный литовец в стане врага
Однако в современном театре уже стало возможно обходиться буквально без всего – без автора, без актеров. Здесь частенько царит самовыражающийся режиссер, который сильно деградировал по сравнению со своими славными дедами и даже отцами. Нынешний режиссер – настоящий самодур, который корежит автора, пренебрегает природой актера и при этом ничего ценного не предлагает взамен.
«Горе от ума» в «Современнике» поставил режиссер Римас Туминас. Это крупная, серьезная, ответственная неудача, предопределенная полной несовместимостью пьесы русского дворянина Грибоедова и мироощущения литовского режиссера Туминаса. На самом деле, театр даже не имел права ставить на афише и писать в программке фамилию автора. Это значит «вводить потребителя в заблуждение», и любой зритель, подавший в суд на театр, дело бы выиграл без всякого труда.
Отсутствует примерно треть текста, выброшены многие сцены, переставлены слова, пропущены целые фразы, сбиты ритмы. Вычеркнуто почти все третье действие – сцена бала, и персонажи, вместо того что предусмотрел автор, прислоняются оттопыренными задницами к огромной белой печке-колокольне в доме Фамусова. Полностью смято, скомкано, проговорено на издевательски бешеной скорости последнее действие. Это невозможно для музыкантов (сократить классическое произведение на треть, исказить, переставить ноты), потому что в их сфере дирижеры еще не свергли композиторов и не уселись на их месте, торжествуя. Но это – повседневная практика для театральных режиссеров, которых в их самодурном безумии давно уже никто не останавливает.
Ошибка крылась в изначальной идее встречи пьесы Грибоедова с литовским театральным мышлением. Литовское мышление недоверчиво к слову, литовский театр любит умолчания, паузы, любит игру с вещами, заглядывания за слова, разгадывание тайн, загадок, построение ребусов. И вдруг такому недоверчивому к слову режиссеру достается вершина блистательной, риторической дворянской культуры, которая помешана на остром умном слове. Достаются сверкающие красотой стихи, которых он не понимает, не чувствует, не любит. Римас Туминас безоговорочно отбрасывает мысль о каком-то сотрудничестве с Грибоедовым. Крепкой беззастенчивой рукой он расправляется с его текстом, который ему явно не нравится, и его персонажами, которые ему неинтересны. Зачем?
Поскольку Туминас все-таки не ремесленник, а человек способный к своему делу, кое-что искреннее и заветное из его спектакля можно угадать. Это заветное – ужас перед Россией.
На сцене слева – поленница дров, посредине печь, и более ничего, никаких дворянских финтифлюшек. Вот это Россия, а не дворцы с колоннами, балы на золоте и серебре и пьесы в стихах! Озверелый красномордый Фамусов (Сергей Гармаш), надсадно орущий, вульгарный, в дубленом халате на меху, рубит книжку топором и обыскивает, как на лагерном шмоне, родную дочь (Марина Александрова). Прямо-таки щупает за все места, вызывая смешки зрительного зала. При Фамусове весь спектакль будет извиваться дико противный юродивый, пуская слюни, мыча и постоянно корчась, – это режиссерская выдумка, заменившая традиционного «буфетчика Петрушу». Режиссер, наверное, любит этого Петрушу, потому что он, в отличие от других несносных, трескучих персонажей, хоть не говорит ничего. Нет ненавистных километров вражеского текста! Этот юродивый будет еще и выступать в пантомиме «Черная шаль» (на музыку романса Пушкина-Верстовского, в сцене «бала»), изображая героя, убившего гречанку и армянина. То есть замешанного в каких-то крутых национальных конфликтах. Пантомима постыдного качества – однако некоторые зрители, почуяв признаки заветного «шоу кретинов для кретинов» (ТВ к этому приучило), оживляются.
Русская сила, стало быть, расщепляется на два начала: на мерзкого грубого отца и на юродивого в корчах. Прибывающий в дом Фамусова с неимоверным количеством деревянных черных чемоданов Чацкий (Иван Стебунов) – это русская слабость. Он рыдаючи проводит всю первую картину, затем молотит текст без всякого смысла, да и без душевных движений. Актер мучительно существует в абсолютно фальшивом рисунке роли, где не предусмотрено ни предыстории, ни самой истории. Он действительно, видимо, тяжелый придурок, и не зря его, вопящего в сцене бала какую-то галиматью сочинения прислужника русской империи А.С. Грибоедова, терпеливо заворачивают в смирительную рубашку. Причем предварительно делают что-то вроде «эротического массажа»: Фамусов обмакивает в тазик с водой головы Лизы и Софьи и мокрыми их волосами массирует торс Чацкого (все режиссерские придумки – такого сорта).
Но все они – от психа-слабака Чацкого до рыкающего хама Фамусова – одна и та же сила. То и дело персонажи, сбившись в сплоченный отряд, грозно шагают, резко выбрасывая ноги вперед. Над их головами два раза пролетит аэроплан – видимо, символизируя то, что, несмотря на свою дикую мощь, перед нами жалкий, затерянный мир, обочина цивилизации.
И мне стало жаль Римаса Туминаса. Какими жуткими комплексами, какими страхами обуяна его душа! Он живет в стане врага, среди чужой, неприятной, многословной культуры, которая кажется ему фальшивой, надутой, чванной. Наши священные тексты для него абракадабра. Когда полковник Скалозуб говорит «я с восемьсот девятого служу», мы понимаем, что при всей ограниченности этого вояки все-таки перед нами участник Отечественной войны 1812 года. А для «бедного литовца» все эти реплики пустой звук, и его Скалозуб (Александр Берда) – вяленький, сладкоголосый, мягкотелый глупец. Как же Туминас, недавно назначенный главным режиссером Театра имени Вахтангова, собирается им руководить? Ведь то, что для нас полно жизни и смысла, – для него пусто и мертво. Он живет в ужасе и тоске, окруженный враждебным миром чужой культуры, агрессивной империи, которая вдобавок сама оказалась жалкой и слабой (вспомним образ аэроплана).
Но ведь мы не берем священные, классические пьесы литовского театра, не глумимся над ними. Так что получается как-то несправедливо… Хотя главная беда, конечно, не в «литовском мышлении». (Мало у нас, что ли, русских доброхотов над классикой издеваться с утра до ночи!) Дело в окончательной, ужасной, тошнотворной исчерпанности тоталитарного режиссерского театра – когда режиссер имеет право на все, а остальные ни на что.
