заботиться о своеобразии. Резко оригинальный человек не заботится специально о своей оригинальности (иначе он позер и фуфло), а ведет себя в согласии с законами общежития и по возможности проще. От декларации прав человека, хороших дорог, суда присяжных и собственности на землю никаких бед с русским духом не приключится.
Истерический «патриотизм», если он не шарлатанство, есть психическая болезнь части национального сознания, смесь паранойи и шизофрении с поиском вечно русофобствующего врага и стойкой манией величия. Это неизлечимо. Этой части национального сознания суждено скончаться в сумасшедшем доме, на руках плачущих врачей.
Величие потому и величие, что оно не ищет врагов, не опровергает критики, не вступает в полемику, не ищет подтверждений, не слушает славословий, не замечает непризнания.
Корреспондент: «Борис Николаевич, что будет, если народ не примет Конституцию?» Ельцин:
«ИВАН. Отчего это он все молчит?
ТАВРИЛО. «Молчит». Чудак ты… Как же ты хочешь, чтоб он разговаривал, коли у него миллионы! С кем ему разговаривать? Есть человека два-три в городе, с ними он разговаривает, а больше не с кем: ну, он и молчит. Он и живет здесь неподолгу от этого от самого; да и не жил бы, кабы не дела» (А.Н. Островский. Бесприданница).
Мокию Парменычу Кнурову можно было молчать, так неоспоримо было его право на жизнь, так много было умельцев говорить за него. Романтическое крыло отечественной буржуазии, отлитое в чудных образах печальноглазого Чайльд-Гарольда Тарасова, особо почему-то ненавидимого мной Германа Стерлигова или вечно улыбающегося, как Джоконда, Борового, – это крыло страстно любит поговорить. Не надеяться же им на московских (по выражению Градского) «журналюг», которые твои щи съедят да в твою ж тарелку и плюнут.
Нет, они говорят сами обо всем, потому как все знают, все понимают, все умеют. Единственно, когда их спрашивают, как же стать миллионером, они, скромно потупившись и невольно усмехнувшись, отвечают: трудиться. За ротой этих романтиков идут полки менее художественно оформленных и говорливых, но с тою же святой убежденностью, что «общечеловеческие ценности» у них, что называется, в кармане.
Но именно потому, что они, ценности, слишком реальны, что нет никаких препятствий к их отъему, что разрыв этих деятелей с жизнью фатален, – так двусмыслен их взгляд, так преувеличенно напористы речи. Святое искусство, почтительно кланяясь и заверяя в уважении, потихоньку скрещивает пальцы в кармане.
Все знают, что Штольц – молодец, а любят Обломова. Сердцу не прикажешь. «Оно конечно, – говорит искусство, – надо трудиться. А может быть, на самом деле надо лежать на диване и не приносить тем самым никакого вреда Родине?» Совсем бесполезный человек – Александр Сергеевич Макаров, поэт из фильма Владимира Хотиненко «Макаров», – все равно бесконечно выше стоит на лестнице мироздания, чем опереточный злодей-буржуй Савелий Тимофеевич – чванливый и претенциозный глупец, натуральный, слегка прикрытый приличными одеждами бандит. Ох, ох. Как волка ни корми, он все в лес глядит. «Ну не люблю я тебя», – читается в глазах больших и малых художников, обращенных к милостиво протянутой руке. Глубокая тоска звучит в благодарных речах о таких хороших банках, вложивших деньги, о таких чудесных продюсерах, заключивших контракт, о таких милых предпринимателях, недавно подаривших инвалидам что-то. Непонятно, правда, куда инвалиды все это подевали – ведь, судя по количеству заверений и уверений о помощи инвалидам, наши инвалиды должны кушать из золотой посуды… Глядит, глядит в лес неблагодарный русский волк…
То ли ему, кроме задранного ягненка и полной луны, ничего не надо. То ли он смутно вспоминает когда- то звучавшие речи о «Грядущем Хаме» и подозревает, что Хам наконец грянул. То ли, по звериной своей сути, понимает самоуверенность, но не выносит самодовольства… Но что-то чудится, будто брачный контракт между искусством и капиталом грозит чьими-то преждевременными похоронами. И это единственный случай в моей жизни, когда я рада буду оказаться неправой.
На заре туманной юности-перестройки мне довелось участвовать в первом молодежном номере журнала «Искусство кино» со статьей «Отечественные заметки», где я писала о «духовном образе нации», как он тогда мне представлялся. В частности, там я вспоминала эпизод «Набег» из фильма Тарковского «Андрей Рублев», когда один из защищающихся вдруг изумленно кричит своему врагу: «Братцы! Да вы же русские!» «Я тебе покажу, сволочь владимирская», – отвечает тот.
Далее, из своего восемьдесят восьмого года, я рассуждала так: «Местное сознание при всем обаянии своем (люблю не отвлеченную химеру, а то, что знаю, свой кусочек земли) может обернуться бедой, этим самым „я тебе покажу, сволочь владимирская“. Не грозит ли оно нам? Нет, пожалуй, пока нет. Бродят-ходят, не дают покоя скрепляющие идеи и чувства. Скрепляет и ощущение общей драмы, общее стояние на краю…»
Кто поручится теперь, что в Казани и Петропавловске-Камчатском, Красноярске и Липецке человек не получит свое перышко под ребрышко с восклицанием: «Я тебе покажу, сволочь московская»? И в этом случае, говоря «Россия», – о чем мы говорим? Может, пора объявлять республику Санкт-Петербург? Может, пора ноги уносить от «темного царства»?
Нет. Если русским так нужна воодушевляющая идея, то ее нетрудно сервировать. Например, объявить Петербург тем самым местом, где идеальная Россия должна встретиться с идеальной Европой. Никакое другое место не выполнит сей прекрасной, почетной и образцовой задачи. Для нас главное – не расставаться с идеалами, раз иначе мы не можем. А судя по всему, не можем.
Даже вымороченное поколение, которое выбрало «пепси» с ужасающей пустотой в трезвых глазах, полной неспособностью к чувствам и рукой, все ищущей кобуру, – даже они, вследствие какого-то трагического выброса в атмосферу, желают чего-то идеального, с болезненной жадностью пожирая реальность…
Неужели точность земного, твердого, благожелательного к человеку закона так-таки несовместима с горними томлениями духа? Ведь можно же «гулять» раз в месяц, согласно гениальному рецепту из рассказа Н.С. Лескова «Чертогон», но после, в чистой рубашке, под образа – и опять за честную работенку, чертей-то повыгнав. Ведь можно возлюбить самого себя лучшего, идеального, а не в нынешнем копаться, все отыскивая грошовые бездны. И ведь, наверное, возможно принимать свой пуп за центр мироздания не все 365 дней, а только через день.
Читатель и друг. Мы прожили с тобою эпохи и эры. Как говаривал возлюбленный Томас Манн, «нынче, когда нас всех призвали под знамена…» Нынче придется каждый день молить добрых ангелов о ниспослании сил. Во всех случаях, когда национальное угрожает общечеловеческому, мы будем обязаны предпочесть общечеловеческое национальному и не бояться прямоты и банальности нашего выбора. «Кто чего боится, то с тем и случится» (Анна Ахматова). Русский Бог могуч, да и русский черт не спит.
«МАЛЬЧИК В ШТАНАХ. Решительно ничего не понимаю!
МАЛЬЧИК БЕЗ ШТАНОВ. Где тебе понять. Сказывал уж я тебе, что ты за грош черту душу продал – вот он теперь тебе и застит свет.
МАЛЬЧИК В ШТАНАХ. «Сказывал»! Но ведь и я вам говорил, что вы тому же черту задаром душу отдали… кажется, что и эта афера не особенно лестная…
МАЛЬЧИК БЕЗ ШТАНОВ. Так то задаром, а не за грош. Задаром-то я отдал – стало быть, и опять могу назад взять…» (М.Е. Салтыков-Щедрин. За рубежом).
Они хотят жить мудро
ОНИ существуют
Безусловно, средний класс в сегодняшней России (не бедные, не богатые, и то и другое – по российским меркам), наспех сколоченный ветрами истории из осколков всех бывших советских сословий и прослоек,
