Она что-то знала

совершить множество дел… Родить ребёнка и выкормить его до трёхмесячного возраста. Овладеть иностранным языком. Приобрести профессию, даже две – скажем, выучиться на маникюршу и парикмахера. Написать книгу, уж не говорю, сколько можно стоящих книг прочесть за год-то. И вот помню этот первый год семейной жизни, когда я не могла вообще ничего. Ребёнка он не хотел, занятия мои его раздражали, с книжкой присесть – сразу привязывается с разговорами, по телефону говоришь – маячит перед глазами с недовольной рожей. Хорошо, пусть бы мы этот год выстраивали, творили свои отношения – глубокие, интересные, удобные нам обоим, так ведь ничего, ничего не творилось и не выстраивалось, кроме изнурительной, тёмной борьбы, этих вечных семейных боёв без правил. А стань я вдруг такой, какой он вроде бы хотел меня видеть, – тут же сожрал бы и выбросил… Ох уж эти поганые паучьи игры…»

Усмехнувшись про себя, Анна согласилась, что самым подходящим человеком из тех, что повстречались на пути за последнее время, был бы для неё Яков Михайлович Фанардин, если бы, конечно, не возраст и пьянство – свойства, увы, субстанциальные, то есть если вычесть из Якова Михайловича возраст и пьянство, он переставал быть Яковом Михайловичем.

Впрочем, и это иллюзии. Пока с ними пьёшь чай, говоришь о Василии Розанове или ругаешь губернатора, вроде люди как люди. Стоит завестись чему-нибудь личному, так и полезет древнее чудище… Анна вспомнила директора гимназии – оттуда пришлось потом уйти, – представительного, энергичного мужчину, отличного работника, который несколько увлёкся Анной и своего добился, поскольку та была свободна и любопытна. Приключение ей понравилось, директор, хотя и храпел сильно и носил ужасное бельё, оказался пылким и внимательным. Она бы ничего не имела против необременительной связи двух порядочных людей одного круга, более ни на что не рассчитывая и не покушаясь, но директор. зная вообще женский пол, сразу залез в бронированную камеру, всем своим видом стараясь внушить, чтоб всяк входящий (то есть Анна) оставил всякую надежду и ни на что не рассчитывал и не покушался. Смешно и горько было наблюдать, как умный, добрый человек плясал удивительные балеты на тему «ничего не было», старательно оберегая то, на что никто и не нападал, – на его грустную, унизительную семейную жизнь. Этот высокий, физически сильный, интересный мужчина съёживался, тускнел, угасал рядом с крикливой, мелкого птичьего вида женой, которая с каким-то садистским наслаждением дёргала за невидимые веревочки… «А ещё демагогию разводят – надо женщин во власть… Да упаси нас боже от власти женщин. При мужчинах ещё можно рассчитывать хоть на какое-то снисхождение, – думала Анна, – а такие пошлячки, как жена Вадика, лопаясь от восторга самовластья, ничего не простят, ничего не забудут, ни одной ошибки не признают, они ведь всегда правы, по их мнению…»Жена Вадика в её глазах олицетворяла кошмар женского пола – то, чем Анна до смертной тоски не хотела быть.

«Да, да… свобода, и труд, и покой, и чистота… Одиночество. Это хорошо, – ворочалась Анна на скользком шёлке, томимая луной, – хотя пока мама жива, ещё рано говорить про одиночество. Господи, только бы мама была жива и здорова! Наверное, я и вожусь с этой историей про Лилию Ильиничну, потому что боюсь за маму..»

Мама Анны была несколько старше Серебринской и значительно крепче душой; как бывший врач, она сохранила хорошие связи ещё с прежней жизни, а потому какое-то время можно было поддерживать здоровье без особых денег, но случись вдруг большая беда, пришлось бы туго: никаких запасов, денежных отложений не было. «Придётся продать книги деда Андрея, – подумала Анна, – спасибо ему, хорошие люди и после смерти добро делают. И Боря обещал пересылку оплатить, тоже спасибо. Положить на счёт, пусть лежит… Как это ловко, однако, нас всех перевели на цифру, приучили считать…»Тут Анне пришло в голову, что её мама никогда не спала на шёлковых простынях, и ей стало жалко маму, жалко всех смирных, работящих женщин, которые никогда не смогут беззаботно открыть меню в дорогом ресторане, поставить свою машину в гараж… Интересно, неужели Серебринскую не раздражал образ жизни Марины? И дружеские чувства пересиливали социальное неравенство, так сказать? Не может этого быть. Зачем она дала Марине читать эти постыдные листки? Да, это вопрос, была ли к этому времени жива-то их дружба, не предъявила ли Серебринская грозный счёт каждой подруге?

Кто знает? Знает луна и охотно струит в мир серебристую ленту снятого ею бесконечно печального фильма о том, что веками приходится ей наблюдать по ночам, но никто не умеет смотреть лунные ленты, было когда-то два-три немецких безумца, да отцвели уж давно голубые цветы. Анна уснула, Город за окном, чужой и ненужный, притих, но не замер – и самой глубокой ночью по его улицам мчались дорогие машины, а в машинах мотали головами и вертели клювом люди с настоящим аппетитом, которых не могла обеспокоить такая мелочь, как исход души из тела.

Медленно, никуда не спеша, но и не собираясь более возвращаться, от мира отделится душа, и вот, день за днём, начнут остывать страсти, таять дружба, горячее, вскипавшее на губах гневом и любовью Слово закаменеет опостылевшей жвачкой, и от великой армии чувств останутся лишь прозрачные вялые тени, не сразу и не везде, очагами, пятнами, пустотами, и тогда – бежать, бежать из заражённых мест, чтобы успеть застать ещё одушевлённый мир, ещё пожить живой жизнью, пока она не сделалась чучелом, ещё поплакать настоящими горючими слезами и в ответ на искренний порыв ощутить встречное движение другой родной души, отвесить пощёчину предателю, обнять любимого, вздохнуть от счастья над великой книгой, пока она не захлопнулась, пока ещё пока ещё пока ещё спи.

14м

– У меня кружится голова! Как же стоит театр?

– Стоит, как видите, и прекрасно стоит.

Михаил Булгаков. Записки покойника

Утром Марина в широкой тельняшке до колен, что было пикантно и шло ей, с хмуринкой в глазах, но личиком ясным, разглаженным, принесла пакетик с одноразовой зубной щёткой и позвала «деушку из Петербурга, мрр» пить кофе в кухню-столовую. И там царил серебристо-голубой мир, комфортный, просторный и безразличный.

Мама Анны любила русский расписной жар подносов и досок, небелёное полотно и цветастый ситец, и Анна с детства без дерева и красных цветов не чувствовала бытовой радости, но Марине, конечно, торжество металла и холодных тонов было к лицу и к душе. Она поставила перед Анной на стеклянный круглый столик стеклянную чашку с кофе, а сама, попивая полезный напиток айран, стала комментировать телевизионные картинки, в которых то и дело попадались хорошо знакомые ей лица.

– О! глядите-ка! Лера! Её Величество свинка Лера с дочуркой волшебный крем рекламируют. Йо-йо! Обе редкие бездарности, даже в сериалы не зовут – паскудный характер. Я её, старшую, тут посмотрела, она с дуба рухнувши решила «Внезапно прошлым летом» Уильямса игрануть. Уй, мама! Она ж по типу – генеральская жена, как в шестьдесят седьмом за своего Пышкина вышла, так и живёт за ним припеваючи, жизненного опыта – ноль, мозгов – ноль, нервы как брёвна, Уильямса она играет, обалдеть. Я вообще не догоняю, зачем такие бабцы идут в актрисы. Несчастные русские бабы опротивели до колик, но я вам скажу, деушка из Питера, счастливые русские бабы, которым достались на всю дорогу мужички с головой и членом, – это такая дрянь, такие скотины самодовольные…

– Ну не все, – заметила Анна.

– Да почти. И заметьте – эти «генеральские жёны» со своими гладкими лицами-задницами обязательно