от земли, от воздуха и воды, от музыки, от книг – но не пожирать души других, вместе с грязью, с микробами, которые заводятся и в душах с той же легкостью, что в немытом теле…
…………………………………………………………………….
– Я часто встречаю в кинофильмах и телесериалах, – с неудовольствием заметила Нина Родинка, – огромное количество женщин, которые орут, визжат, рыдают, вопят и стонут при малейшей опасности или несчастье. Что за вздор такой? Где сценаристы, режиссеры и актеры видели подобное? Это чистый навет. Женщины охотно вопят и рыдают по пустякам, когда воюют с ближними за пространство жизни. Если есть подлинная угроза, настоящий ужас, если страхи не выдуманы, а реальны – подавляющее большинство женщин моментально отвердевает душой. Фонтан реакций вмиг затыкается. Наступает особая бесчувственность, которая делает возможной еще и особую решительность. Да, вылезает инстинкт, животное начало – так где вы видели животное, которое орет и визжит в минуту опасности?
У женщин есть красивая, почетная миссия
А откуда взялась дикая идея, что женщины боятся мышей? Не видела ни одной такой бояки за всю жизнь.
Чушь какая-то!
…………………………………………………………………….
У Эгле были основания верить в свою исключительность. Несколько раз в жизни она испытывала запредельные экстатические состояния. Им предшествовали три обстоятельства – Эгле была голодна (не было нужды есть, не тянуло), что-то сочиняла в уме и много двигалась, ходила до изнурения. Тогда и происходило невозможное, точно открывались двери, и на Эгле обрушивался поток Логоса. Он мчался на сверхъестественных скоростях, и она мало что могла схватить, опознать, запомнить – так, какие-то клочки, отрывки… Ум изнемогал от трепета, он не был приспособлен понимать Это, был внутри, ощущал – но не понимал.
Однажды она пробовала вступить с вихрем в диалог и спросила что-то о воплощении человека, и вихрь ответил, в секунду излив на нее подлинную историю человеческой мысли. Слабыми умственными пальцами она схватила лишь ниточку, обрывок рассказа о назначении Троицы. Единое существо, оказывается, разделялось на три части, и каждая часть проживала земную жизнь в человеческом облике, затем сливаясь обратно, и таких единых существ было множество. Растроение единого и самостоятельное развитие каждой части с последующим воссоединением было принципом, законом, движущей силой, и любой незаурядный ум, любой настоящий талант являлся развитием одной из частей своей Троицы. Когда лился поток, Эгле сознавала, хотя потом не могла бы объяснить никогда и никому, кем были за пределами реальности Ницше, Леонид Андреев, Марина Цветаева, Даниил Хармс и прочие любимые духи, откуда они вытекали и с кем сливались потом в единое сущее. Растроение ведется в своем неумолимом ритме – поняла Эгле, – три реки, постранствовав по нашему свету, возвращаются обратно в море Единосущего, но затем оно троится вновь, и все это жутко, неведомо, не нужно нам… Поток мучительного знания изливался не на нее – она как-то под него попала, в разрыв, прореху, выскочила из коридора действительности, как Андрей угодил под любовь. Случайно? Нет – есть свои законы у разрастающейся внутренней жизни, у садоводства уединения, у избежания накатанной колеи.
Эгле иногда хотела рассказать о своих невыразимых духовных приключениях, да хотя бы Андрею, но не решалась. Он бы слишком обнадежился ее откровенностью, а зачем? Люди большой и своеобразной внутренней жизни редко выражают ее в общении с другими. Она стала писать запутанные, корявые, сдвинутые тексты – в столбик, как стихи. Пыталась передать ощущение истинного, мучительного и напрасного знания, разума, изнуренного потоком жестокого и непостижимого света. Выворачивала слова, выкручивала синтаксис – плохо, очень плохо. Группа твердо отказалась петь эти опусы. Любое бормотание проходило, если было настроение, был образ, а в этой нервозной словесной лепнине ничего было не разобрать. Но, по крайней мере, Эгле надолго запаслась чувством
У нее были знакомства среди более-менее похожих на нее искателей-музыкантов, даже Вася Кантаров из легендарного «Метростроя» заметил ее и оценил, но в этом мире, крошечном звучащем мире некоммерции, все плыли на своих лодчонках, редко окликая друг друга. Что говорить о деньгах, когда публики не хватало. Эгле было ужасно странно, когда ее называли певицей, потому что певицами чаще всего называли в это время загадочных убогих девок, которых волновало что угодно, кроме пения. Они дико смешили Эгле, и она часто пародировала их в кругу приятельниц, затейливо вертя задом и агрессивно выпячивая губы, но главное – уловив дивное оцепеневшее выражение раскрашенного маскообразного лица, за которым словно не было никакой человеческой жизни. Они пели о любви, только о любви, прикованные к этому слову как рабы к галере. Почему они не пели о том, как важно ходить в фитнес и вовремя брить подмышки? Или о том, какими подонками являются их богатенькие Тарантулы, их обсосанные мужья, которые сладострастно ломали им носы и ребра?
Эгле злило и томило то, что она, невероятная, так много знающая тайного, лишена настоящей аудитории, замкнута в камере «неформата», отодвинута на обочину. Что ей каким-то угрюмым скупцом выделены несколько тысяч слушателей на всю страну, отведены специальные резервации для ее пения, и это фатально, этого не переломить, и это с ее голосом, с ее силой! Ее гордый, прекрасный демон заглушен мерзкими пошлыми чертями, разъевшимися в России до свинских размеров и напрочь забывшими о субординации, об Иерархии!
В Эгле нарастал бунтарский гнев. До Андрея ли с его напрасными нежностями ей было?
Глава двадцать шестая,
в которой наши герои готовятся к встрече – на этот раз с народом
– Что тебе не нравится, что? Пять тысяч сапоги, смотри, какие заклепки!
Карантина шипела на дочь, потому что та никак не желала правильно – в глазах Карантины – одеться. Мамаша категорически не хотела обнажать тело дочери и возмещала это блестками, стразами, заклепками и прочим дамским счастьем. Интересно, а как иначе зрители поймут, что у дочери все в шоколаде, что она ищет и взыскует отца вовсе не из-за того, чтоб тянуть с него деньги. А потому, что…
Вот здесь в заготовленных текстах Карантины зияло слабое место. Она никак не могла придумать, зачем девочке нужен отец, если не из-за денег. Может, так: девочке нужен отец, потому что это опора в жизни…
М-да, опора. Обопрешься на них, аж взопреешь. Особенно на папашу-Дуринкова она много оперлась. Что-то там было, в каких-то старых фильмах объясняли, зачем нужен отец…
А, любовь! Отцовская любовь. Тоже мы знаем, как она проявляется, отцовская любовь, девочки, у которых с девяти лет все раскурочено папашами, могли бы порассказать, да и рассказывают. Одна из тысячи. Так, любовь в смысле забота. В смысле помощь. О, есть слово – попечение.
Забота, помощь, попечение. Надо запомнить, запомнить…
Ника не хотела идти на съемки и мотала ей нервы. «Не надо, – скулила она, – не надо ничего» и даже не объясняла, чего не надо и почему не надо. Правда, однажды, тишком поговорив с братом Андреем, Ника сформулировала четко: «Мама, не надо ничего про себя рассказывать, это некрасиво и стыдно». Что-что?
– Некрасиво и стыдно…
– Понятно, чья работа! – сжала кулаки Карантина. – Слышим, слышим голос. Слышим и отвечаем – а что тут стыдного? Конечно, которые люди в своем каменном мешке в уголочке сидят, им все это непонятно. А мы из деревни Ящеры! Мы привыкли жить на природе и на миру! У нас в деревне никто ничего не скрывал и скрыть не мог, и все знали и обсуждали. На миру что же не поговорить, кто как живет. Мир все знает и видит! Красиво – некрасиво, как есть. Н у, у нас некрасиво, целуем вам ручки, живите покрасивше нас. Научите личным примером.
– Мам, это не деревня, это телевизор… все увидят…
– Я на то и пошла, чтобы все видели.
Ника не понимала, что это за радость такая. В нее еще не попал вирус, бушевавший в Карантине, как бушевал он в миллионах душ. Ведь экран был единственным элитным местом, куда реально можно было попасть! Во все остальные места вход был запрещен, а сюда – разрешен. Бесполезно было мечтать стать
