Смерть это все мужчины

улыбается и смотрит мне прямо в глаза, не отрываясь, как тогда.

Ну да, смотрел про запас, чтоб вспоминать потом, какая хорошая у него однажды была девчонка

Замолчи, или я с ума сойду.

Так ты уже сошла, Саня, аккурат вчера и тронулась умишком. Куда ты бежишь? Зачем?

Приехали. Город Энск.

5

В городе Энске есть двадцать тысяч жителей, собор восемнадцатого века, мебельная фабрика (умерла и не воскреснет), приморский бульвар, пансионат «Заря» и улица Ленина. Ещё в городе Энске, как в любом русском городе, есть гостиница «Дружба». Нет никаких шансов отыскать место, где нет такой гостиницы. Но «Дружба» «Дружбе» рознь. Строили «Дружбы» в исторический «застой», но «застой» был велик и обширен. В конце семидесятых все «Дружбы» были примерно как наш крематорий, а «Дружбу», куда я направлялась, возвели близко к романтичным шестидесятым, с фокусами: от центрального вестибюля расходились два корпуса в виде стилизованных крыльев чайки. Внутренности гостиницы, украшенные аполитичными рельефами на тему специальных девушек нечеловеческих пропорций, бегущих по волнам и усиленно поджидающих алые паруса, сберегли многое, данное от рождения, – потёртые зелёные дорожки, мнимохрустальные плафоны, светлую полированную мебель – ДСП. Телевизоры смотрелись тут пришельцами. Знакомая администраторша с пленительным именем Клавдия Виленовна, которой я позвонила с утра, дала мне ключ от двадцать первого номера. Я как-то жила здесь, когда писала очерк про город Энск.

У меня не было никаких вещей, кроме нарядного – голубой шёлк, открытая спина! – платья, серебряных туфель и тетради, куда я записываю некоторые мыслишки. Когда он приедет, Клавдия скажет, где я. Она целый день на вахте.

Номер одноместный, кровать узкая. Ну ничего, как-нибудь поместимся.

Если ему нельзя приехать, он ведь как-нибудь даст знать. Скажем, что-то случилось с мобильником, а там мой номер. Так он может любому человеку из редакции позвонить, ему скажут. А если все куда-то делись, тогда надо узнать телефон гостиницы города Энска. Это просто. Я сказала ему название, несколько раз. Отчего нет гостиницы «Любовь»? Сплошная дружба…

Пойду попитаюсь чем-нибудь. Внизу есть ресторан… как? Правильно, «Приморский».

В ресторане сидел одинокий мужчина типа «командировочный». Он посмотрел на меня, и в глазах его, принявших моё сообщение, отчётливо пропечаталось «никаких нет шансов у тебя, Вася». С преувеличенным усердием Вася принялся добивать – видимо, «бефстроганов из свинины». Это загадочное блюдо было обозначено в меню, вдобавок я насчитала там девять орфографических ошибок. Но так всегда было. Чехов описал обеденную карту какого-то парохода, где предлагалось следующее: «кошка запеканка»; с меланхолической тщательностью этот лечитель человечества разъяснил адресату – «кошка оказалась кашкой».

Столы были покрыты чистыми белыми скатертями, но сверху, для надёжности, от людей-б… дей, ещё и полиэтиленовой плёнкой. Она липла к рукам, кожа нагревалась. Эффект парника. Подошла вечная Лариса с вечным блокнотом.

Будем придерживаться классики – салат «Столичный», борщ и… и-и-и… засада. Кто их знает, что они обозначили словом «бифштекс»? Совпадают ли наши взгляды на то, что есть эскалоп, а что – антрекот? Возьму пельмени. И немного водки – почему-то хочется выпить. А выпить, дорогая, тебе хочется потому, что ты утратила трезвость. Картина мира исказилась.

Вот тебя и тянет окончательно размыть сознание. Чтобы не замечать очевидное – то, что ты отлично видишь, и то, что тебя никак не устраивает.

Что я вижу? Ничего не вижу. Я пока не ясновидящая. И не верю гаданиям и прорицаниям. Будущее гибко, эластично, вариантно.

Будущее, но не настоящее и тем более – прошлое. Ты знаешь.

Я надеюсь.

Зачем?

Еда оказалась вкусной. Я напрасно думала, что со мной всё в порядке – нет, руки дрожали, и я пролила немного борща на стол. Вот, а посмеивалась над разумным провинциальным полиэтиленом. Сейчас бы всю скатерть загадила. Это ж свёкла. Ни в жисть не отстирать. Хуже свёклы только черника…

На вопрос, зачем я надеюсь, ответа нет. Сестры ходят вместе. Люблю – значит верю и надеюсь. Перестану верить и надеяться – перестану и любить. Или нет? Я так напряжена сегодня, что душа может оборваться сразу.

Ты хочешь, чтобы этот славный, но совершенно обычный человек починил всю сумасшедшую махину твоей жизни? Сделал счастливой ту, что не создана для счастья? Превратил хаос в гармонию? Почувствовал так же и то же, что ты? Может, ему заодно пойти – и выпить море? Ты нагружаешь его значениями, которых он не выдержит.

Да нет, я не требую ничего особенного. Пусть он чувствует в той мере, что ему отмерена. Не надо ничего сверхъестественного. Только пусть он приедет, и всё. Будет здесь – сейчас.

И пельмени съедобные, и водка мягкая, и дёшево. Неказисто по виду, а по сути хорошо. Что-то есть утешительное в провинциальной России – в той стране, в которой царствует до сих пор дитя – царевич Димитрий, а столица ей – город Углич. Ведь царевич, сын царя Ивана, должен был править, а его зарезали, говорят – по приказу Годунова, с тех пор и пошло всё наперекосяк. Михаил Кузмин однажды, в роковые исторические минуты, забросив всякие солёные шалости и перченые педерастические околичности, написал нежнейшее стихотворение о России, об этой России, обращаясь к убиенному царевичу: «Ты, Митенька, живи, расти и бегай!» Традиционный русский ужас – невыросшие дети, зарезанные царевичи, поруганная правда – всё могло быть иначе, если бы не святая невинная кровь… Митенькина Россия, слава Богу, жива. В ней нет бесстыжего новодела, прикрытого именем Христа Спасителя, – её церкви маленькие, бедные, смирные, зато уж в них служат за совесть. Да! Вот слово. Митенькина Русь – страна, где осталась совесть. Кто бросает детей, кто терзает землю – их там нет. И нет там великой цивилизации мужских начальников – там живут в основном дети, женщины и такие тихие бородатые мужчины, которых можно увидеть на рыбалках и огородах. И Андрюша из такой России… А я? Я её люблю, просто я вообще – не отсюда.

6

Объелась даже. Пойду погуляю. Клавдия Виленовна, если меня будут спрашивать – я скоро приду. Одурею в номере сидеть, подышу немного. Надо успокоиться как-то, вправить вывихнутые нервы. Пройду по улице Ленина до Приморского проспекта и выйду к набережной, на бульвар. Хорошо бы сейчас увидеть настоящее южное море… Эх, к тёплому морю да с хорошим мужчиной… А я на северной луже и одна. Но в моей родной Элладе сейчас всё в порядке, бушует весна. Зачем я здесь?

Народ города Энска высыпал в центр и усиленно прогуливался. Ничего, жить можно. Дети пока есть. Важно сидят в своих колесничках и надувают толстые щёки, как императоры. Дети и есть безвредные, доброкачественные императоры, надо сильно ушибить их нелюбовью, чтоб из них выросли палачи и бунтовщики. Я была бы неплохой мамой, мне нужна безусловность любви, какая бывает у родителей с маленькими детьми. Так жаль того ребёночка, он ведь уже шевелился, на что-то надеялся. Конечно, тяжело было бы, там эти реформы пошли, но прожили бы как-нибудь. Тоска… Может, ещё получится? Я вроде здорова. Здорова-то я здорова, но не из пробирки же брать папашу. Не люблю я всех этих ухищрений. Старым казачьим способом, никак иначе…

Казаков только негде взять. Егорка благоразумно предохраняется, а насчёт Андрюши смешно и думать – пятого ребятёнка ему, что ли, повесить на шею? А хорошо бы – сидеть себе дома, кормить детёныша с ложки, он фыркает, мордочка измазана, смеётся. Личики у них ясные – хоть целый день смотри, не будет там ни скуки, ни лжи. Любят как дышат, естественным образом, всем существом, всегда… Как чисто и как хорошо.

А с этими – что ж это за мучение, ничего надёжного никогда. Скоро постарею, скукожусь, так они вообще сквозь меня станут смотреть.

Кстати, Егор. Отчего я постоянно спихиваю его в самый дальний угол сознания, не думаю о нём, не