никто не выше и не лучше, чем другие, люди становятся массой'.
При этом они продолжают следить друг за другом с тем, чтобы никто не добился ни большей милости, ни какого-то особого покровительства.
Это освобождение от бремени есть знак того, что любовная склонность заменяется взаимной идентификацией этих индивидов, которая представляет собой наилучшее связующее звено отношений внутри толпы. Доказательством этого будет рождение чувства общей судьбы, духа сообщества, первое требование которого есть 'требование справедливости, равного обращения со всеми. Известно, с какой силой и с какой солидарностью это требование утверждается в школе. Поскольку мы не можем сами быть любимчиками и привилегированными, надо, чтобы все были поставлены в равные условия и никто не пользовался особыми привилегиями'.
Оно проявляется также у поклонниц какого-нибудь киноидола или эстрадной звезды:
'Вначале они были соперницами, в конце концов им удалось идентифицироваться друг с другом, объединившись в одной и той же любви к одному и тому же объекту'.
Толпы подчинялись бы в этом случае принципу негативной демократии, уравновешиванию по нижнему уровню. При виде удачи другого, его радости задается вопрос: 'Почему он? Почему они? Почему не я?'. Зависть всегда находит что-нибудь, к чему придраться. Никто никогда не может ни иметь все, ни получить все, что желает. Тогда как в соответствии с желаниями всех каждый имеет то же, что и другие. Зависть провоцирует соперничество. Равенство позволяет избежать этого, если оно должно осуществиться в лишениях всех и всеобщем дефиците.
В основе корпоративного духа, общественного духа лежит этот резкий поворот: мы отказываемся от своих желаний, ставим крест на самых дорогих амбициях, чтобы всех обязать совершить подобное жертвоприношение. Это часто выражается в лицемерии и в том, что нас водят за нос. Счастливы мы или нет, главное — быть вместе, да так, чтобы никто не знал иной судьбы, чем судьба согражданина, соседа или Друга.
'Именно это требование равноправия лежит в основе социального сознания и чувства долга. Именно оно совершенно неожиданно для нас оказывается в фундаменте того, что психоанализ открыл нам как 'страх заражения' сифилитиков, страх, который сопутствует борьбе этих несчастных против бсссознательного желания заразить своей болезнью других: почему лишь они одни должны оставаться зараженными и отказывать себе во многом, тогда как другие чувствуют себя хорошо и могут участвовать во всех утехах?'.
Давление конформности становится таким сильным, конденсируется до такой степени, что малейшее отклонение или шаг в сторону становятся угрозой, направленной против группы. Она видит в этом разрыв негласного договора между ее членами, искру, которая вызывает неожиданный взрыв враждебности, долгое время затаенной. Не забудем, что это по принуждению. Мы отреклись от своей индивидуальности, чтобы стать похожими на наших соперников. Равенство и справедливость вознаграждают за этот тяжкий труд ограничения. Любое нарушение представляет собой вызов и ставит под сомнение его пользу. Вот почему равенство и справедливость совершают над нами в каком-то роде насилие, а демократия предполагает строгую внутреннюю дисциплину: каждый амбивалентен по отношению к себе и готов поставить ее под сомнение. И, несмотря ни на что, некоторые хотели бы, по словам Оруэлла, быть более равными, чем другие.
С другой стороны, равенство толпы — это что-то вроде тихой гавани. Это убежище, окрашенное чувством обретения себя. Индивиды испытывают ощущение освобождения. У них создается впечатление, что они сбросили тяжесть, бремя социальных и психологических барьеров, обнаружив, что люди равны. С другими они чувствуют себя, как с самими собой. Отсюда и некоторый беспорядок. Толпа кажется пронизанной бесконечным броуновским движением. Она предается вечному волнению, которое называют «лишением» массы (milling, по-английски).
В этом смысле можно сказать, что массы анархичны. Их равенство питает анархию. Такая позитивная демократия обладает удивительной силой притяжения. Каждая революция, как и каждое сообщество, освежает ее и обещает претворить ее в жизнь на земле. Какова же ее психологическая движущая сила? Я сказал бы, что она в удовольствии, которое извлекается из миметического желания идентифицировать себя со своими близкими, родителями, детьми, в воображаемом отсутствии всякого различия. Обычно это желание навязывается борьбой. Оно вынуждает нас к жертвам и провоцирует затруднения. Теперь же мы считаем возможным беспрепятственно наслаждаться им.
Речь идет об имитационном наслаждении, которое аналогично сексуальному. Но существует различие. Если имитационное наслаждение заставляет как бы исчезать индивидов в толпе, сексуальное изолирует их парами.
'Два человека, объединившиеся с целью сексуального удовлетворения, представляют собой, своим поиском одиночества, наглядное доказательство против стадного инстинкта, против коллективного чувства. Чем больше они влюблены., тем легче они обходятся без посторонней помощи'.
Наложение обеих версий равенства делает так, что толпа предстает одновременно как средство крайнего принуждения по отношению к человеческой личности и как поле свободы, крайнего индивидуализма, который ничто не ограничивает. Одни ретируются, чтобы не поддаваться ей. Они замыкаются в себе. Другие, наоборот, стремятся к ней, чтобы в ней потеряться, вести жизнь, о которой они мечтали. Вечное недоразумение. Некоторые восхваляют возвращение к сообществу в старое село. Но именно жители того же самого села покидают его, чтобы укрыться в городской и анонимной массе. Здесь они избавляются от надзора со стороны соседей, от контроля семьи — от ревностной тирании всех этих людей, которые желают им добра, а причиняют зло.
Обе эти версии допускают исключение: вождь. Иначе говоря, группа требует от своих членов быть идентичными, вести один и тот же образ жизни и иметь одинаковую судьбу. От всех, кроме одного.
'Однако, — пишет Фрейд, — не надо забывать, что требование равенства, выдвигаемое толпами, относится только к индивидам, которые ее составляют, а не к вождю. Все индивиды хотят быть равными, но руководимыми главой. Много равных, способных идентифицироваться друг с другом и единственный высший: такова ситуация, которая реализуется в любой жизнеспособной толпе'.
Толпа тем самым аналогична солнечной системе: множество планет вращаются вокруг Солнца, их очага. Но, чтобы описать их движение, надо определить отношение между любовью и идентификацией, так же, как во Вселенной устанавливается отношение между притяжением и отталкиванием.
III
Теперь мы опишем другой класс явлений: переход от паники к террору, или колебания между страхом и насилием. Их основная причина: на одном полюсе деидентификация, а на другом — сверхидентификации индивидов, растворенных в толпе. Ограничимся искусственными толпами. Чтобы сделать наше изложение более ясным, нужно рассмотреть вождя как краеугольный камень всей системы отношений. Что же происходит, когда этот камень больше не держит и свод угрожает рухнуть? Проявляются две крайние реакции, я бы сказал, не соответствующие реальности — паника и террор.
В армии, одной из наших образцовых толп, каждый солдат идентифицирует себя со своими товарищами и с вышестоящими. Войска высказывают главнокомандующему свою любовь и разделяют иллюзию, что они любимы им. Но вот возникает ослабление, изъяны в стиле командования. Это может произойти в случае поражения, которое само по себе еще не вызывает паники. Паника имеет место лишь тогда, когда уходит лидер. Разгромленная в ходе русской кампании французская армия начинает терять самообладание лишь тогда, когда Наполеон ее торопливо покидает, чтобы возвратиться в Париж.
'Он покинул Великую армию в ужасном состоянии, — пишет один из его биографов. — Это была армия, полная энергии и надежды. Император ушел, и началось беспорядочное бегство, 'спасайся, кто может'. Каждый думает о своем спасении. Повиновение прекращается. Нет дисциплины даже в руководство ее'.
Вы хорошо знаете симптомы этого. Индивиды уединяются, занимаются собой. Они пренебрегают самыми элементарными приказами и правилами. Страх охватывает всех. Он выражает разочарование, иначе говоря, выясняется, что мы не любимы, взаимной связи не существует. Страх выражает также дезидентификацию, может быть, мгновенную, с толпой. В ответ это и возникают чувство заброшенности, реакция ухода, подобные поведению ребенка в состоянии анорексии, не знающего, против кого направить свою враждебность. 'Он спас свою шкуру — а я?' — говорит себе каждый. Тогда пробуждается ненависть к
