синем небе плывут огромные белые облака. Стало легче дышать, когда я увидел такое небо. Я вдохнул воздух, и мне не хотелось его выдыхать.
– Доброе утро, мистер Роулинз, – услышал я женский голос. – Как вы себя чувствуете?
– Который час? – спросил я, приподнявшись на постели.
На мне не было рубашки, а одеяло сползло на живот. Ширли Венцлер не отводила взгляда от моей груди.
– Кажется, около десяти.
На ней было хлопчатобумажное платьице без рукавов. По нему наискосок бежали яркие синие, зеленые и золотые полоски. Эти звонкие краски напомнили о моем похмелье.
– Это ваш дом? – спросил я.
– В какой-то степени. Я его снимаю. Папа постоянно живет в Санта-Монике. Поэтому мы решили привезти вас сюда.
– Как я добрался до постели?
– На своих ногах.
– Я ничего не помню.
Это было верно отчасти.
– Вы были под хмельком, мистер Роулинз.
Она фыркнула и прикрыла рот рукой. Очень хорошенькая юная женщина с необычайно светлой кожей и волосами цвета воронова крыла. Лицо у нее в форме сердечка, и самое привлекательное в нем – улыбка.
– Папа просто понукал вас, говорил, куда идти. Он орал до тех пор, пока вы не слушались. Вы... – Она запнулась.
– Да?
– Вы чуть не плакали.
– Я что-нибудь говорил?
– О мертвой женщине. Будто она убила себя потому, что вы ее выселили. Это правда?
– Нет. Ее выселили из дома, где я работаю уборщиком.
– О, – прошептала она и снова посмотрела на мою грудь.
Мне было приятно ее внимание, и я не стал натягивать на себя одеяло.
– Хаим здесь?
– Я только что отвезла его в церковь. Он сказал, чтобы вы пришли попозже, если сможете.
– Это ваша комната? – спросил я.
– Да. Но мне больше нравится в комнате на чердаке. Там есть кровать, обожаю читать, лежа на ней. Особенно весной и осенью, когда не слишком жарко и не слишком холодно. Папа спал на кушетке, – добавила она. – Он иногда здесь ночует.
– О, – глубокомысленно изрек я, отчасти потому, что не нашел сказать ничего лучшего, а отчасти из-за головной боли.
Ширли внимательно смотрела на меня и наконец сказала:
– Я никогда не видела грудь мужчины, то есть я не видела такую, как у вас.
– Она коричневая, душенька, вот и вся разница.
– Я не об этом, я имею в виду волосы, их у вас не так уж много, но они такие курчавые и...
В эту минуту задребезжал дверной звонок. Три коротких звонка прозвучали словно из иного мира. Лицо Ширли залил яркий румянец, и она направилась к двери. Я видел, она встревожена. Так же, как и я.
Когда она вышла, я оглядел комнату. Вся мебель ручной работы из желтовато-коричневого дерева, породу которого я не смог определить. Ни одной плоской поверхности, все округло и изогнуто, от бюро с зеркалом до комода. На полу белый ковер. Несколько мягких стульев. Миленькая девичья комната, идеально подходящая для моего послепохмельного состояния.
Спустя некоторое время до меня донеслись мужские голоса. Я подошел к окну и увидел Ширли. Она стояла за проволочной изгородью перед ухоженным двориком и разговаривала с двумя мужчинами в темных костюмах и шляпах с узкими полями. Мне подумалось тогда, эти двое, похоже, вместе отправились в магазин купить себе совершенно одинаковые костюмы.
Ширли разозлилась и выкрикнула что-то, чего я не разобрал. В конце концов она направилась к дому, то и дело оборачиваясь, желая убедиться, что они уехали. А они не сводили с нее пристального взгляда, как дозорные волчьей стаи.
Наблюдая за происходящим на улице, я натягивал брюки. Услышав стук захлопнувшейся двери, хотел встретить девушку и спросить, что случилось. Но меня заинтересовали эти двойняшки. Они не торопясь перешли улицу и уселись в 'бьюик'-седан темно-синего или черного цвета. Но не собирались уезжать, сидели в машине и следили за домом.
– Вы встали? – спросила Ширли с порога. Она снова улыбалась.
Я отвернулся от окна и сказал:
– Вы живете в приятном окружении. Голливуд?
