цвета на мягких автомобильных скатах: в таких цистернах раньше продавали хлебный квас, а теперь стали продавать и пиво и сухое вино.
Отец с Леней, Филоновым и Колей Маленьким пристроились сбоку, у крыла цистерны. Отец отрывал от золотистой тараньки сухие волокна и медленно жевал, а на крыле стояла его наполовину выпитая кружка. Филонов не пил — пить ему было строго-настрого запрещено, потому что он приехал сюда лечиться, и он только ради компании вяло жевал тараньку. Внизу, на своей тележке, тяжело сидел Коля Маленький, ростом далее ниже Лени, слегка опухший, небритый, в засаленной — зато настоящей — тельняшке, видневшейся в вырезе фланелевки. Он воинственно, как противотанковую гранату, держал в руке кружку толстого стекла с вином. Отец угощает, понял Костя, уж он никогда не скупится, не припрячет рубля в кармане, и Коля Маленький, нередко нападавший на отца за его домовитость, ценил его за доброту. Отец и Лене дал работу — он сосал сразу две, если не три конфеты: на щеках двигались бугорки.
Костя хотел пройти мимо выпивающей компании, однако отец заметил его, позвал к себе. Костя заупрямился.
— Шагай сюда! — повысил голос отец. Костя подошел и сразу понял, что, кроме этой кружки, он уже выпил не меньше двух: язык его слегка заплетался, а глаза смотрели мутно и нетвердо.
— Костя, — сказал отец, слегка запинаясь, и больно сжал его руку своими пальцами. — Я давно хотел сказать тебе, Костя…
Костя терпеливо молчал.
— Д-давно хотел… Почему ты стал такой? Чем мы тебе не угодили? Чего там нашел у них?
«У кого?» — тотчас подумал Костя.
— Лучше они папки с мамкой? Образованней? П-понимаю, с-с-сын не обязан любить отца, насильно мил не будешь, не аристократ я, не инженер, образования высшего не имею, но… Но как-никак… Костя?..
— Ну что ты, пап, выдумываешь? И о чем ты?
— Слушай, что я тебе говорю, я, простой матрос и шоферня, извозчик, грузчик… Слушай, не перебивай… Не таких, как я, остерегайся, а чистеньких, кто запятнаться боится, над душой своей трясется, разные красивые слова и понятия любит… А я, а я, такой-рассякой, как ты говоришь, не так уж плох… Поймешь это еще, раскусишь, да смотри, поздно будет…
«Да ведь он имеет в виду Сашку и всех Сапожковых!» — вдруг словно ударило Костю. Ну конечно! Кого же еще, если не их? Отец с мамой решили, что это Сашка наговаривает ему на них и толкает на домашний бунт… Как же так? Отец ведь всегда хвалил
Сашку, ставил в пример и держался с ним, как со взрослым.
— Ну зачем ты, пап? — Косте было неловко думать об этом и слушать отца: как можно говорить такие вещи, да еще на людях? Впрочем, отец говорил недомолвками, и чужие могут ничего не понять.
Костя молча рассматривал асфальт под ногами.
— Ну скажи мне что-нибудь? — В голосе отца вдруг послышалась жалоба, неприкаянность, тоска, и этот голос совсем не походил на тот, которым отец говорил с ним вчера вечером.
— Что тебе сказать? — спросил Костя.
— С папкой уже не о чем стало поговорить?
— Мы вчера говорили, — не поднимая от асфальта глаз, сказал Костя.
— Вчера… Забудь, что было вчера… Я давно хотел сказать тебе, Костя… Давно… Вот мы здесь с Колькой морпехоту вспоминаем и то время, а ты, ты-то, мой сын, ты знаешь, в честь кого тебя назвали Костей? Знаешь? — Отец так уставился в него своими мягкими, зыбкими, мокрыми глазами, что Костя потупился. — Никому еще не говорил я об этом, даже матери…
— Не знаю. — Костя и вправду не знал, почему его так назвали, и уж совсем не догадывался, что ему дали это имя не просто так, а в честь кого-то.
— А хочешь узнать? Хочешь или нет? Прямо отвечай!
— Хочу, — насилу выдавил Костя, потому что разговор стал похож на допрос. — Может, в другой раз, папа?
— Ладно, иди. Если он будет — другой раз. Костя пошел домой за плавками, закидушкой и термосом с кофе для дедушки. Ему было жаль отца. Не такой уж он самоуверенный, как может показаться. И многое понимает, и вроде бы даже раскаивается. Но он напрасно думает, что хоть в чем-то виноваты Сапожковы. Напрасно, и все же… Все же в этом была какая-то доля правды, хотя Сапожковы и слова плохого не сказали ему про отца — наоборот. Наверно, все дело в том, что дружба с ними открыла, распахнула Косте глаза на многое…
Костя шел домой и уже ругал себя, что не остался с отцом, не ответил ему, как нужно было ответить, не разубедил — Сапожковы не виноваты, — не стал даже слушать его, а ведь отец хотел еще что-то сказать ему, что-то, кажется, очень важное для него…
При виде дедушки настроение у Кости немножко выправилось. Так бывало всегда, и этого нельзя было объяснить. Может, потому, что дедушка охотней других слушал его, не прерывал, не брался воспитывать, и чаще всего молчал, и была у него, как и у Сашки, какая-то внутренняя ясность, спокойствие, независимость, чувство внутренней правоты, и дедушке, как и Сашке, не нужно было все время утверждать это, подстегивая себя тысячами слов, что делал Костя,
— Не зазяб? — спросил Костя, подходя к дедушке. — Я тебе кофе принес… Погрейся.
Глава 15. ДЕДУШКА
Дедушка стоял на краю причала и смотрел из-под руки на море. Огромное, бескрайнее, оно лучилось бликами, мягко переливалось из зеленого в синее. Оно было пустынно, и лишь у горизонта буксиры тянули большой плавучий портальный кран, бесцеремонно выдавливая в яркое чистое небо жирные, черные, разлохмаченные на концах колбасы дыма.
Дедушка взял сумку и пошел, похрамывая, в павильончик для ожидания, где была касса и щит с расписанием движения теплоходом, присел в тени, поудобней вытянул плохо сросшуюся ногу, достал из сумки сверток с бутербродами, красный термос и стал отвинчивать крышку. Костя любил смотреть на его крупные, натруженные, оплетенные венами кисти рук, на длинные худые ноги с похрустывающими от застарелого ревматизма суставами (их дедушка иногда натирал медузьей жижей), на вытянутую шею с выпуклой пульсирующей артерией, когда он тянул из крышки дымящийся кофе, запивая бутерброд с колбасой.
Костя смотрел на его старое, худое, с мешками под глазами лицо и думал, что хотя дедушка и упрямится, стоит на своем и не хочет уходить на пенсию, все же, видно, скоро придется уйти. Его, как говорил отец, и держали в пароходстве только потому, что жалели; в войну погибли три его сына: один на фронте, в танковых войсках, двое — здесь, у Черного моря, в партизанах, да и сам дедушка был связным у них и однажды был схвачен по доносу, допрошен и до полусмерти избит в гестапо. Он чудом спасся — бежал из тюрьмы и ушел в горы, в свой отряд. Его жена в те же годы умерла от голода, и у дедушки никого не осталось в живых; Костина мама была дочерью его брата Егора, до сих пор жившего в курской деревне, из которой дедушку увезли в семилетнем возрасте; после войны братья списались и Егор попросил на первое время приютить свою дочку Ксанку. Дедушка приходился ей дядей, а Косте — двоюродным дедушкой. Однажды, когда отец под сильным нажимом мамы с особым рвением уговаривал дедушку бросить свою мокрую беспокойную работу — и без его нескольких десяток великолепно проживут, — тот сказал ему: «Не нужны мне твои деньги, пока глаза видят и ноги ходят, сам заработаю и себя прокормлю. Да и что мне дома торчать? Краску тебе доставать? Кисти мыть? Слушать байки? Повеситься ведь можно…» Дедушка говорил это, хотя отец ни разу не поссорился с ним, не обидел его, и дедушка, случалось, не отказывался от стакана сухого вина и лишь иногда обзывал отца извозчиком, его таксопарк — конюшней и при этом безнадежно махал рукой: «Тоже работу нашел себе…»
Дедушка заторопился: вдали показался теплоход. И почти в это же время на причале появился Семен Викентьевич с синей папкой под мышкой. Он кивнул Косте и бросил дедушке: «Здоров, Иваныч!» Тот стоял у причальной тумбы, сделав вид, что не слышит и не замечает его. Дедушка и дома старался не замечать
