белой шапочке, — не за ней ли, по словам Лени, стал приударять Костя? А неподалеку от них плавал сам глава семьи — седые виски, худое лицо, откинутые со лба длинные мокрые волосы. Сейчас он плавал и нырял, а за ним со смехом и визгом гонялись ребята, и среди них и его сбежавший отпрыск.
Давно ли и он, Калугин, ходил с сыновьями купаться и было так же весело и беззаботно? Давно. С месяц назад уговорил его Костя пойти на пляж и с тех пор больше не мог — все дела, дела…
На глаза Калугина вдруг навернулись слезы. Он поспешно окунулся, чтоб Леня ничего не заметил.
Калугин не решался подозвать Костю — опять выкинет что-нибудь. Да и сам мог сказать ему не то. Не в море надо поговорить с Костей и не на людях.
Калугин еще с полчаса поплавал с Леней. Он старался не смотреть в сторону Сапожковых, только это плохо удавалось.
Больше не было сил томиться и подсматривать.
— Вылезаем! — сказал Калугин младшему и поплыл к берегу.
Прыгая на одной ноге на гальке, надевал он брюки и по-прежнему заставлял себя не смотреть в ту сторону, где далеко над морем разносился смех. Младший тоже вылез из воды, оделся, и они пошли к дому. Калугин положил руку на его голову и вздохнул: как бы с этим не было хуже, чем со старшим… Ох, дети, дети, чем дольше с ними живешь, чем взрослее они, тем трудней их бывает понять. А ведь надо же… Как же иначе? Его рука лежала на мягких, мышино-серых, не таких, как у него, не таких, как у Кости, волосах… Почему так все случилось?
Ну это ясно, Костя сам сказал ему… Знал бы Костя, что его отец на хорошем счету в таксопарке: пусть это и не совсем справедливо — не надо лгать хоть себе, но скандалов и неприятностей с клиентами у него почти не было, и не мельчил он, не клянчил, не вымогал… Знал бы это Костя, не вел бы себя так. Как же теперь вернуть его домой, какими концами прикрутить, привязать к себе, чтоб никаким штормом не оторвало?
На следующий день у Калугина был выходной, он больше не принимал никаких мер, чтобы скорей вернуть сына: сам явится. Зато он поставил в ту злосчастную «Волгу» новый диск сцепления и поставил не так, как раньше, а старательно, надежно, век теперь не полетит. И чуть успокоился.
А утром Калугин снова был на линии. Уже ближе к вечеру он повез сюда, в Скалистый, одного клиента — молодого человека в вельветовой куртке, который попросил срочно доставить его к киноэкспедиции, работавшей на окраине Скалистого, за нефтебазой, у памятника погибшим морякам.
— Знаю, — кивнул Калугин. — А что за картина?
— «Черные кипарисы», — сказал молодой человек, и пальцы Калугина крепче стиснули гладкую баранку. Чтобы пассажир не заметил его замешательства, он что-то запел про себя. Не удержался и тут же спросил:
— Давно снимается?
— Со вчерашнего дня…
Чего-чего, а этого Калугин не ожидал. Выходит, тот клиент, сценарист Турчанский, которого он вез год назад и столько спорил по дороге и у себя дома, оказался прав…
Калугин привел машину к берегу и увидел огромные, как рефрижераторы, автобусы-лихтвагены, дающие электроэнергию «юпитерам» — мощным прожекторам в черных решетчатых, чтобы не перекалялись, кожухах; тонвагены для записи звука и всех шумов; громоздкую кинокамеру на узеньких накладных рельсах и бесчисленные черные кабели, извивающиеся на земле; он увидел уйму зевак… И еще он увидел, что высокий памятник-обелиск прикрыт огромными фанерными декорациями, размалеванными под вечернюю зелень. Он увидел моряков со старомодными ППШ — автоматами с круглыми дисками внизу, — в распахнутых от жары бушлатах и лихо надвинутых на брови бескозырках. Он увидел… И это уже был полный бред, абсурд, и все тело его вмиг обметало гусиной кожей от давних воспоминаний, и рука, помимо его желания, дернулась вниз, к спуску, как будто на его шее, как когда-то, висел боевой автомат. Калугин увидел «немцев» в серо-зеленых мундирах и в касках, с парабеллумами на ремнях; они над чем-то смеялись вместе с моряками, похлопывали их по плечу, покуривали сигареты… Все-все это было фальшивым, ненастоящим, как и их бутафорское оружие. Калугин в сердцах сплюнул в окошечко…
Пассажир расплатился, сунув Калугину несколько бумажек — он не глянул на деньги, а, скомкав, спрятал в карман. Как и всегда, заметив вспыхнувший зеленый огонек над ветровым стеклом его машины, сразу несколько человек, замахав руками, бросились к нему, требуя и умоляя куда-то отвезти.
— Еду на заправку, — охладил их пыл Калугин, высовываясь из окошка и вглядываясь в толпу. Он тут же заметил среди мальчишек своего Костю — и сердце его не подскочило, не заколотилось от радости: так, все в порядке, иначе и быть не могло; рядом с Костей он увидел Сашку и его сестер… Где же им еще быть, как не здесь?
Он выискивал взглядом не их. Еще оставалась небольшая надежда, что все это затеяно не по воле Турчанского, что его, может быть, прогнали в шею, и дело вел другой, более серьезный и стоящий человек…
Калугин пристально вглядывался в толчею и неразбериху с шумом и криками, со свистками бедных милиционеров, без которых во время съемок не обойтись. Ну конечно, вон он, вон! Ах, черт!
Рыжий, толстый Турчанский стоял возле специального стульчика с надписью на спинке «режиссер», на котором сидел тощий седо й мужчина. Увидел его Калугин, и в сердце его больно отдались толчки…
Глава 20. КЛИЕНТ В БЕЖЕВОМ КОСТЮМЕ
Год назад, высадив у аэровокзала пассажиров, Калугин взял в машину толстого лысого мужчину средних лет в бежевом костюме, с плащом через руку и желтым чемоданом хорошей кожи, на ремнях, с пестрыми наклейками иностранных отелей.
— Куда? — Калугин включил счетчик.
— В Скалистый. — Толстяк удобно развалился на заднем сиденье — видно, привык ездить на легковом транспорте — и расстегнул на тугом животе пиджак.
Настроение у Калугина было обычное — ровное, благодушное.
Клиент попался хороший, дорога была длинная — сразу дашь треть дневного плана. Ехать по этой трассе было куда приятней, чем мотаться по кривым улочкам Кипарисов на короткие расстояния. Рука его легко, без напряжения лежала на баранке, и красная стрелка спидометра весело отклонялась вправо — скорость здесь допускалась большая.
— Как у вас с погодой? — Калугин увидел в зеркале очень живые, смышленые глаза.
— В норме! Температура воздуха — двадцать пять, моря — двадцать, волнение — полбалла, влажность… — Калугин после одного из давних собраний в парке, на котором таксисты взяли обязательства как можно лучше обслуживать клиентов, ко многому приучил себя: всегда знал температуру воздуха и моря, помнил все достопримечательности побережья, часы работы музеев и выставок, местонахождение основных магазинов, салонов красоты, ателье мод и даже расписание теплоходов, приходивших в кипарисский порт; он помнил многие легенды, связанные с названиями скал и гротов, и даже при желании мог прочесть наизусть стихи знаменитых поэтов, посвященные этим местам. В свое время он потратил немало сил, чтобы все это заучить, но жалеть не приходилось: клиенты были чрезвычайно довольны им и писали благодарности в книжку, которая специально хранилась в каждой машине их таксопарка, и не были скаредными.
Калугин вел машину молча, он не привык вмешиваться в дела тех, которых возил, не докучал лишними вопросами, однако у этого клиента был, как казалось, добрый, смешливый нрав, с ним захотелось поговорить, и Калугин спросил:
— Вы к нам по делу?
— А вы откуда знаете? — живо откликнулся тот.
— По чемодану вижу… Был бы в два раза больше, если бы ехали отдыхать…
— Точно. Угадали. Дела у меня… В Скалистом, говорят, есть памятник морякам, погибшим в начале войны во время десанта, — неожиданно сказал клиент.
— Есть, а что? — Калугин глянул на пассажира в зеркало.
