медаль «За отвагу» с выдавленным танком — тяжелую, серебряную, с ушком, за которое она прикрепляется к планке, и сразу подумал: не Колина ли? Отдал, и тот благодарил его и при встречах называл братишкой и Калугиным-младшим. Коле было за сорок, а все звали его Колей Маленьким, словно был он мальчишкой или парнем. Мотоколяску — маленький удобный автомобильчик, который ему выдали даром как инвалиду первой группы и кавалеру ордена Отечественной войны 2-й степени и нескольких медалей — он вроде бы кому-то продал, деньги пропил и стал ездить на этой низенькой тележке. Отец рассказывал, что его устраивали на разные работы — не удерживался, пробовали лечить — мало помогало. Обносился, размяк, и в Скалистом давно привыкли к его осипшему голосу у цистерн с вином или у кафе. Многие организации занимались им: в райсобес вызывали, в военкомате стыдили; давал слово, что изменится и даже уезжал из города, но ненадолго, возвращался: «Не могу жить в другом месте, здесь я изувеченный был, здесь и концы отдам!» И все продолжалось по-старому. Правда, несколько последних месяцев он работал в сапожной мастерской и, говорят, очень неплохо, только вот с трудовой дисциплиной был не в ладу, да ему многое прощали…
Сейчас Костя мчался от Коли Маленького и не хотел, чтоб тот его узнал, и не потому, что нечаянно стукнул колесом в край тележки — удар был ерундовый, а потому, что стал избегать Колю Маленького после случая зимой, о котором Костя не хотел рассказывать ни Сашке и никому другому. Отец встретил Колю Маленького, сильно пьяного, полузамерзшего, в одном из городков их побережья, посадил в машину, привез в Скалистый и, к большому неудовольствию мамы, принес его, обхватив обеими руками, вместе с тележкой в квартиру, и это была для них бессонная ночь. Колю Маленького устроили на дедушкиной раскладушке, и бывший моряк шумел, ругался, хрипел и, выкрикивая слова команды, шел в атаку, несколько раз падал с раскладушки, куда его снова укладывали, а утром, проснувшись, он плотно позавтракал, выпил три чашки крепкого кофе с пирожным и, подтягиваясь на руках, протащил свое коротенькое, обрубленное войной тело по квартире, зорко оглядел, скривил опухшее, небритое, с заплывшими глазами лицо и сказал отцу: «Неплохо ты живешь, Васька, аккуратно, чистенько. А ведь, как и я, простым матросом был! Был ведь?» — «А кто сейчас плохо живет? — ответил отец. — С квартирой повезло, верно, привалила удача, а в другом… Любой так может жить, работка у нас, сам знаешь, не из легких: смотри в оба, собьешь кого, заденешь, нарушишь — не отбрешешься, статья…» — «Ничего зашибаешь?» — «Как когда, от плана зависит, от техсостояния машины, от погоды, от рейсов и от наплыва…» — «Этих самых — клиентов? — из кривых запухших щелок следили за отцом острые трезвые глаза. — Они-то, слышал, суют вам в карманы эти самые чаевые. Суют ведь?» — «Разный клиент бывает, другой и по счетчику не заплатит, гонишь в шею — в отделение такого везти себе дороже…» — «Молодец, Васька, ведешь себя, как положено, зеленого змия поборол, не тратишься, за ум взялся, не то что другие непутевые и пропащие алкаши… Благодарность выношу перед строем! Ну пока, я поехал… Не забывай, Васька, морскую пехоту!» — Коля Маленький подъехал к двери, подтягиваясь на руках, грохоча колесиками, кое-как спустился по ступенькам и укатил от них, жужжа подшипниками. Отец в тот день был подавленный, угрюмый и до вечера ни с кем не разговаривал. Ничего особенного вроде бы не случилось между бывшими моряками, но Костя с тех пор старался избегать встреч с ним, и отца почему-то было жалковато, да и мама никогда не носила обувь на ремонт в ту мастерскую, где работал Коля Маленький…
Отъехав с добрый километр от дота, Костя слез с велосипеда, прислонил его к кипарису, выдернул из брюк свою праздничную светло-кремовую рубаху и стал осматривать саднящий бок. Ниже ребер краснело большое пятно, кожа была слегка содрана, но боль была терпимой. Костя забрался на седло и поехал дальше.
Возле дома, где жили Сапожковы, Костя притормозил, спрыгнул с седла, глубоко вздохнул и ввел велосипед во двор. Двор был весь в сарайчиках и клетушках, кое-как сляпанных из случайных разнокалиберных досок, весь завешанный сохнущим бельем.
Оставив возле двери велосипед, забыв про боль в боку, Костя побежал по полутемной лестнице на второй этаж. Бежал и улыбался во весь рот. Бежал, и усиленно думал, что бы такое смешное, неожиданное сказать Люде. Он летел через три ступеньки и вдруг столкнулся с кем-то, услышал визг, и на живот его шумно плеснулась вода.
Костя ойкнул, отскочил, заморгал и увидел Люду. Она стояла перед ним с тазиком в руках. Сердце его заколотилось, загрохотало не в лад и все слова застряли в пересохшем рту. Солнечные лучи, пробившиеся сквозь щели в стене, яркими пятнами ложились на ее голубую майку, на великоватые — не Сашкины ли? — тренировочные брюки и на мокнувшее в тазу белье.
— Прости, — пробормотал Костя, отряхивая с одежды воду.
— Так тебе и надо! Не будешь бегать как угорелый…
Костя одним прыжком достиг верхней площадки. В сущности, как хорошо все случилось: весело и внезапно, и не нужно ничего придумывать. И почему-то пропали страх и напряженность. Люда стала как своя.
— А ты вовремя подоспел! — сказала она со смехом, глядя снизу на него, и все лицо ее раскраснелось. — Можешь отличиться! Там тебя очень ждет доблестный командир… — Люда засмеялась еще громче.
Костя отыскал в сумраке коридора нужную дверь и очутился в комнате Сапожковых. Первое, что он услышал, — сердитое сопенье. Сашка, в трусах, очень странный и непохожий на себя без очков, касаясь лбом пола, ползал на коленках по половицам и шарил длиннющей рукой под книжным шкафом. А рядом, как и он, в одних голубых трусиках, сидела на табуретке Иринка, маленькая, худенькая и, поджав под себя гибкие ноги, хохотала.
— Крокодиленок ты! — Сашка поднял голову и потер свои беспомощные глаза. — Мелкий хищник! Скорпион! Тарантул! — не то обижался, не то шутил он и упорно продолжал поиски. Забавно было смотреть, как он, на этот раз касаясь облезлым носом пола, заглядывал под платяной шкаф. Потом Сашка встал, горестно вздохнул и принялся старательно обнюхивать стол со всеми его ящиками и разные полочки на стене.
— Телескопы потерял? — спросил Костя, впервые спросил как равный. — Куда ты их засунул? — И неожиданно заметил, что Иринка делает ему знаки и показывает подбородком на стол, покрытый льняной скатертью, которая в правом углу шла складками и сильно топорщилась. Иринка спрыгнула с табуретки и скрылась за дверью.
Очки были торжественно водворены на нос, и тотчас к Сашкиным растерянно-беспомощным глазам вернулась сосредоточенность. И почти сразу же открылась дверь и в комнате появилась Иринка, и не одна, а со своим приятелем Женечкой — щупленьким, похожим на воробья мальчуганом с большим луком через плечо.
Сашка натянул брюки, и ребята спустились во Двор.
Во дворе был ветер, солнце, и еще там была Люда.
Она сидела босая на низенькой скамеечке перед тазом и стирала: двигала тонкими, в царапинах, руками. Так двигала, что табуретка под тазом жалобно скрипела, и ее смуглые плечи, спина, лопатки, все так и ходило. Волосы растрепались, и она не приводила их в порядок, лоб был мокрый, майка на груди и тех же лопатках намокла. И не скажешь, что совсем недавно она шутила, смеялась и во все лицо улыбалась ему, Косте. Люда не замечала его и, не зная, о чем с ней поговорить, Костя отошел в сторонку. Ему стало грустно.
— Принести воды? — спросил Сашка у сестры. Люда кивнула. Брат подхватил ведро и зашагал к колонке за воротами. Это должен был сделать он, Костя. Он уже дернулся было, чтобы вырвать из Сашкиных рук ведро, и готов был принести не одно, а хоть десяток, хоть сотню ведер с водой… Да как это сделать? Сам спросить о воде не догадался, даже на уме этого не было: она, да и все вокруг могли бы подумать… Да, да, подумать и решить совершенно ясно — что, и тогда он бы никогда больше не прибежал к ним…
Когда все было постирано и развешано на веревке, Люда исчезла в двери дома, и те, кто оставался во дворе, стали стрелять из Женечкиного лука по мишени из тетрадочного листа, прикрепленного к ветхому заборчику.
Хуже всех стрелял хозяин лука: едва растягивал тугую тетиву и жаловался Сашке, что палку для лука тот взял слишком толстую. «Видно, Сашка шефствует над ним», — подумал Костя, дождался своей очереди, вставил стрелу с опереньем из рябого куриного пера, легко согнул лук, прицелился и грубо промазал.
— Ничего, научишься еще! — сказала Иринка.
