быстро перехватывая руками толстый ствол.
— Циркач, — одобрительно сказал Жук, поднимая Димкин рюкзак.
— Не говори! — застенчиво отозвался начальник и, словно в оправдание, добавил: — Просто не по дням, а по часам развивается мальчик. Каждый раз приезжаю из экспедиции и не узнаю… Это, брат Кеша, мы с тобой мало изменяемся и потихоньку тащимся к старости, а он…
Тем временем Димка, чувствуя общее внимание к себе, съехал с лиственницы, перепрыгнул через обеденный стол, опершись на него руками, промчался вдоль палаток, успевая на мгновение всунуть голову в каждую из них. Потом обежал палатки с другой стороны и ринулся к просторной площадке футбольного поля, с врытыми в землю жердями, обозначавшими ворота. Людям хотелось потолковать с Димкой, расспросить об Иркутске, но сейчас было не до беседы: мальчишка, как бес, носился от ворот к воротам, давая себе воображаемым мячом пасовки, беря головой, колотя по воротам и останавливая игру судейским свистком. Это был удивительный мальчишка: он один заменял две команды, а шума производил не меньше, чем весь иркутский стадион «Авангард» во время встречи сильнейших команд области. Мальчишка был совершенно неутомим и, возможно, до вечера носился бы по полю, если б не раздался строгий голос отца:
— Дима, завтракать!
Как мяч, прикатился он с дальнего конца поля, уселся за стол, застыл.
— Я вижу, ты любишь футбол, — сказал Сизов. Ему было приятно, что в приезде Димки есть доля и его труда. — Вот я и нашел себе дружка. У меня есть мяч… Постукаем вечером, ладно?
— Футбольный? — встрепенулся Димка, готовый сейчас же бросить завтрак. — Так пойдемте же…
— Какой ты быстрый… А работать кто будет? Дедушка?..
Мальчишка фыркнул. Потянувшись через весь стол, схватил кусок хлеба и сунул его в рот.
— Дима, веди себя прилично, — сказал Иван Савельевич, но чувствовалось, что замечание он сделал не потому, что сын вел себя слишком непринужденно и отцу неловко за него, а потому, что Иван Савельевич хотел казаться строгим, чтобы тем самым скрыть от людей ту огромную радость, которая внезапно свалилась на него.
Это хорошо понимал Жук, сидевший против начальника. Ивана Савельевича просто трудно было узнать: куда только исчезло выражение постоянной печали и усталости! Морщины на его лице остались, но они теперь не столько говорили о приближающейся старости, сколько о суровости пережитого, и очень даже шли к нему, придавая лицу твердость и определенность — то, чего так не хватало мягкому и расплывчатому лицу Жука. И еще на что обратил внимание Жук: начальник изо всех сил хотел казаться спокойным, безразличным, будничным и меньше всего поглядывать на Димку. Но это ему плохо удавалось: он, помимо своего желания, то и дело косился на сына. Если же он смотрел на других, так только для того, чтобы прочитать в их лицах, что они думают о Димке, и, прочитав их мысли, он оставался вполне доволен Димкой.
«Этот сорвиголова далеко пойдет, — думал Жук. — Права была Нина, когда говорила у костра, что открытые, шумные и задиристые ребята всегда лучше примерных тихонь… А какая у этого сорванца жизненная сила! Это счастье — родиться таким. Другой мальчик и живет, как полудремлет, и смотрит на мир сонно, стесняется всего, конфузится, слово произнести в полный голос боится, и все впечатления в его душу просачиваются тускло, как сквозь кисею. А у этого все получается по-иному: резко, громко». Он, Жук, никогда не был в детстве тихоней и мямлей, но все равно он не мог бы идти ни в какое сравнение с Димкой… Внезапно его мысль дала крутой скачок: «И вообще-то, когда вернусь домой, подойду к Ирине и все скажу ей…»
Жук покраснел, улыбнулся и, вытирая губы, вылез из-за стола.
Разделавшись с овсяной кашей, Димка схватил со стола огромный кухонный нож с деревянной ручкой, соскочил с лавки, подбежал к лиственнице и на расстоянии пяти шагов метнул нож. Острие впилось в кору. Сталь зазвенела, и ручка закачалась. Димка обернулся к столу, словно приглашая всех быть свидетелями его ловкости. Краснощекое Димкино лицо еще гуще зарделось, а глаза вспыхнули, как два зеленых фонарика.
— Слушай, — сказал Сизов, — пойдешь с нами в сопки или дать тебе мяч?
Димка молчал, пробуя большим пальцем лезвие ножа.
— Ну, ясно, куда торопиться, с нами еще успеешь, — проговорил Сизов, вылез из-за стола, ногой выкатил из палатки мяч и сильным ударом послал к Димке. Секунда — и мальчишка лежал на траве, сжимая руками упругий мяч.
— Иван Савельевич, — крикнул Сизов, — беру вашего Димку в байкальскую сборную вратарем!.. Никогда не думал, что он у вас такой орел…
Проходчики стали расходиться. Те, чьи линии находились за три-четыре километра от стана, брали с собой еду — возвращаться на обед не было смысла. Одни двинулись в Медвежью падь, другие лезли на сопку возле лагеря, третьи неторопливым шагом уходили по тропе вдоль Байкала к дальним падям — Безымянной и Ушканьей.
Иван Савельевич сидел в химической лаборатории, просторной прочной палатке, где производились первичные анализы проб известняка из разных линий, и просматривал записи Нины, когда к нему с книгой в руке подошел Жук.
— Савельич, — сказал он, — боюсь, что твой Димка при его темпераменте скоро заскучает у нас… Вот пусть почитает… — И Жук протянул синюю книжку «Путешествие на «Кон-Тики». — Я оторваться не мог — всю ночь читал.
Через полчаса Иван Савельевич уехал на шаланде в Кривую падь, где раскинула лагерь ленинградская экспедиция, а Жук пошел на линии проверять работу проходчиков. На стане остались две девушки — Нина да повариха Люся — и проходчик Васька Елохин, растянувший сухожилие правой ноги. И еще оставался Димка.
Когда Жук вернулся в стан, он застал начальника в палатке за чтением письма. Большая стеариновая свеча, прилепленная к врытому в землю полену, тускло освещала измятый листок — видно, письмо читалось уже не первый раз. Жук присел рядом на траву и вытянул ноги.
— Что новенького дома?
— А вот почитай. — Начальник протянул листок, и Жук почувствовал слабый запах духов.
«Милый Ванюша! — было написано крупным женским почерком на листке. — В понедельник получила твое ужасное послание с просьбой отослать Димочку в экспедицию. Не обижайся, но вначале со мной чуть не сделалось плохо. Послать мальчика в такую даль, где он будет жить в палатке и спать на сырой земле, — нет, это безумие! Но потом вспомнила, что Димочка у нас закаленный мальчик, — и решилась. Но сердце до сих пор разрывается от страха. Я бегала на кафедру и справлялась о мошке. Евгения Леопольдовна сказала, что, по словам профессора Каменкова, недавно вернувшегося с Байкала, в этом году мошка не очень кусает. И тогда я совсем успокоилась и перестала волноваться. Посылаю тебе с Димочкой три банки говяжьей тушенки, четыре кило сахара, две банки клубничного варенья, шерстяные носки для мальчика, джемпер… Да, чтобы не забыть: Серафима Алексеевна говорит, что серое пальто мне мало идет, и я, надеясь, что ты не будешь против, решила…»
Что-то черное, как бомба, влетело в палатку. Полено со свечой упало, и в сплошных потемках раздался крик:
— Папа, хочу спать!
— Дима, это ты?
— Спать, спать!
Иван Савельевич чиркнул спичкой, поднял полено, зажег свечку, накапал на торец полена лужицу стеарина и приставил свечку. Лицо у него было неподвижное и замкнутое, губы сжаты. Свечу он прилаживал в полном молчании, и Жуку показалось, что в глаза его опять начала осторожно входить печаль.
— Дима, — сказал он наконец, — ты не мог войти в палатку как человек? И чем это ты запустил в нас?
«Ну чего он придирается? — подумал Жук, выкатывая из-под брезентовой полы футбольный мяч. — Как будто что-то случилось!»
