пустую пивную бутыль и ржавый кухтыль. Вода в губе была темная, недобрая.
В одном месте водоросли лежали кучей, и дедушка сунул в них палку.
Зарывшись лицом в песок, опутанный морской травой, свернувшись калачиком, лежал перед ним Васек; в правой руке его была зажата синяя пластмассовая дудочка…
Жизнь в Якорном шла по-старому: приходили и уходили в море сейнеры, ветер рвал капроновые сети, развешанные у складов, легким шагом проходили по поселку пограничники и скрывались в ложбинках и скалах побережья…
Все было по-старому в рыбацком поселке, все, если не считать того, что Юрка ушел юнгой на отцовском сейнере на промысел, а Валерий поступил рабочим на факторию. Первые дни после всего того, что случилось в губе, он исчез из дому, и его никто не искал. Потом он вернулся, худой, замкнутый, притихший, и все время сидел дома. Он не читал книг, не писал. Сидел и смотрел в окно.
В доме его словно не замечали. Он молча и быстро ел за общим столом и снова уходил в опустевшую комнату, где некогда жили все братья, садился на стул и смотрел в одну точку — в угол или в окно.
Однажды отец сказал ему:
— Пойдешь на факторию, там рабочие нужны. А что дальше, видно будет…
— Пойду, — сказал Валерий.
И пошел.
Он помогал скатывать с прибывавших судов бочки с рыбой, выгружал из трюмов треску и морского окуня, и во всех его движениях было что-то суетливо-старательное и терпеливое, а в глазах и на осунувшемся бледном лице застыли тоска и боль.
Он по-прежнему встречал и провожал глазами отцовский сейнер, но, когда судно подходило к причалу, не прыгал, как бывало, на борт, а стоял в сторонке и смотрел, как отец сходит на причал. Он молча глядел на него и на Юрку в широкополой зюйдвестке и непромокаемых морских сапогах. Он ни о чем не мог просить отца. Ему оставалось одно — ждать.
И он ждал.
